В гробу лежал пустой костюм. Одежда на двойнике была, естественно, не та, в которой он появился. Поэтому она осталась. Брюки, пиджак, под пиджаком рубашка, новый галстук. Туфли опрокинулись, из них торчали носки. А самого человека не было.

Я услышала бульканье. Это кипела вода.

— Кофе, — сказал Ланселот. — Скорее кофе! Потом вызовем полицию и газетчиков.

Я приготовила кофе ему и себе. Зачерпнула для него из сахарницы обязательную чайную ложку — полную, но без верха — ни больше и ни меньше. То было железное правило — даже теперь, когда в этом не было никакого смысла, привычка была сильнее всего.

Лично я пью кофе без сахара. Таков мой обычай. Я сделала глоток. Отрадная теплота разлилась по всему моему телу.

Ланселот взял в руки чашку.

— Ну вот, — тихо произнес он. — Я, наконец, дождался. — И он поднес к губам эту чашку с какой-то скорбной торжественностью.

Это были его последние слова.

Когда все кончилось, меня охватило какое-то безумие. Я стащила с него одежду и вместо нее напялила то, что лежало в гробу. Как мне удалось поднять его с пола и уложить в гроб, до сих пор не могу понять. Его руки я сложила на груди, как было у того, исчезнувшего.

Потом я долго и старательно смывала все следы кофе в раковине и тщательно полоскала сахарницу. Я мыла ее и чашку до тех пор, пока в них не могло остаться и намека на цианистый калий, который я всыпала вместо сахара.

Его рабочую блузу и все остальное я отнесла в мусорный ящик. Раньше я выбросила туда точно такую же одежду двойника, но теперь, естественно, ее там уже не было.

Под вечер, когда труп моего мужа вполне остыл, я вызвала агентов похоронного бюро. Они, разумеется, не удивились. Да и чему было удивляться? Мертвец как был, так и остался. Абсолютно тот же самый, даже с цианистым калием в желудке, как и предполагалось.

Они заколотили гроб и увезли его. А потом Ланселота зарыли.

Но ведь, строго говоря, в момент, когда я его отравила, Ланселот официально уже был мертв. Так что я не уверена, можно ли это считать убийством. Естественно, я не собираюсь консультироваться по этому поводу с юристом.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Теперь я обрела желанный покой. Я довольна своей жизнью. Денег у меня достаточно. Хожу в театр. Принимаю друзей.

Совесть меня не мучает.

Я убеждена, что Ланселоту никогда не удалось бы добиться признания. Когда-нибудь передвижение во времени будет открыто заново, но память о Ланселоте Стеббинзе навсегда исчезнет во мраке забвения. Ведь я же говорила ему, что все его проекты обречены на провал: он не дождется славы. Если бы я не покончила с ним, что-нибудь обязательно вышло бы не так, и тогда он убил бы меня.

Нет, я ничуть не раскаиваюсь.

По правде говоря, я все ему простила. Все — кроме того, что он плюнул в меня. Но какая ирония судьбы! Прежде чем умереть, он получил от нее дар, какой редко достается людям, и был счастлив.

Вопреки тому, что он кричал мне тогда, прежде чем плюнуть, — Ланселот смог прочесть свой собственный некролог.

⠀⠀ ⠀⠀

Перевод с английского Геннадия Файбусовича

⠀⠀ ⠀⠀

♦⠀♦⠀♦⠀♦⠀♦⠀♦⠀♦⠀♦⠀♦⠀♦⠀♦⠀♦⠀♦

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Крах Ланселота Стеббинза

⠀⠀ ⠀⠀

Два человека, муж и жена, разделены листом газеты, как стеной. У каждого своя неутоленная жажда счастья. У нее — простого счастья, в котором дети, семья, обычная жизнь, обычное тепло человеческих отношений. Для него — счастье в славе, в непомерной славе, какой не было ни у одного человека его профессии Он — ученый. Он физик-ядерщик (это не случайно).

Талантливый, эрудированный. Действительно способный совершить великое открытие. И не получающий признания.

На вопрос, почему счастье недоступно этим людям, Айзек Азимов отвечает однозначно и точно: персонажи рассказа поражены тягчайшим недугом мира, в котором они живут, — болезнью отчуждения. В этом мире — высокоразвитом, индустриальном, «процветающем», потребляющем, заваленном едой, питьем, нейлоном, транзисторами, автомобилями, — уничтожилось ощущение самой главной ценности — ценности человека.

Жанр фантастики дает писателю право поставить явление жизни в ситуацию, какой не бывает в реальности, чтобы острота этого явления сделалась невыносимой.

Ученый Ланселот Стеббинз — «если бы назвать его подлинным именем, это имя вам все равно ничего бы не сказало» — занимается наукой не ради познания природы, не ради тех высоких целей, во имя которых знание шло к своим сегодняшним высотам торным путем, освещенным кострами инквизиций. Стеббинзу все равно, чем заниматься — термоядерной бомбой или путешествиями во времени. Отчуждение извратило в нем рефлекс цели. Ему не важно знание. Его цель — утвердить себя над всеми. Все — пигмеи. Все ничто. Единственная ценность даже не он сам — его слава.

Он еще не похож на зверя. Он еще почти респектабелен. Он еще не способен поднять руку на ближнего.

И он уже перестал ощущать человека не только в жене, безропотно прожившей рядом с ним безрадостные годы, но и в себе самом. Потому он и тащит труп своего «второго я», и глазом не моргнув («как будто взялся за мешок с картофелем»).

Азимов о многом размышляет в этом рассказе. О том, как необходимо исследователю или художнику, чтобы он сам и его близкие верили в его силы, в его творческие возможности. О том, как любому человеку важно обыкновенное душевное тепло. И еще о том, как бесчеловечность по цепной реакции убивает человечность в других людях.

Она поражает жену Стеббинза, его спутницу, его рабыню. И ей, не ученой, не нужны ни сложные устройства, ни мудреные уравнения. Ей достаточно средства, простого и древнего, как самое убийство.

Но главное, о чем думает и о чем предупреждает Азимов, — это то, какой самоубийственно страшной становится наука, когда ее лишают высокой гуманной цели творить свое дело ради людей.

Борис Володин

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

№№ 4–7

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Север Гансовский

Часть этого мира

Научно-фантастическая повесть

⠀⠀ ⠀⠀

Они стояли на лестничной клетке. Лифт шел откуда-то далеко снизу — с пятьдесят пятого, что ли, этажа. Или со сто пятьдесят пятого.

Рона сказала:

— Посоветуешься. Все-таки такой человек, как он, должен разбираться. Это мы с тобой живем, ничего не знаем. А Кисч может