мог продолжить. Забрав сигарету из его пальцев, Кейтлин выбросила ее на палубу.

— Ковру не будет вреда, а автоуборщик соберет и окурок и пепел. Я же сказала тебе, что ты встал не на тот путь, дорогой Мартти.

Он прижал ее к себе.

А потом в своей каюте он лежал довольный и ошеломленный. Пошевелившись, Кейтлин спросила:

— Ну, теперь видишь, что я права?

— Права, — пробормотал он. — Действительно, спасибо тебе, Кейтлин. — И с легким усилием, разглядывая сквозь полуприкрытые глаза потолок, заставил себя повторить:

— Спасибо тебе. Боюсь, что я слишком поторопился. Может быть, ты побудешь со мной до утра?

— Согласна, мы девки жадные и бесстыжие, — она поцеловала Лейно.

Немного поспав, они полюбились в третий раз, а потом отдыхали, привалившись к переборке, как недавно сидела она возле Бродерсена. Каюта согрелась и наполнилась животными запахами. Приближалась утренняя вахта.

— А сегодня ты придешь ко мне? — спросил он. — Мне не хотелось стоять на пути Дэна, но, если ты сможешь, будет прекрасно.

— И насколько ты хочешь именно меня? — Она ухмыльнулась. — По-моему, Фрида вполне могла бы удовлетворить тебя.

Мартти обнял ее. В голосе его послышался горский акцент:

— Не хочу я говорить плохого о Фриде, Кейтлин, но ты много красивее, да и живее, впрочем.

— Хорошая, красивая, живая; если это так, я рада.

— Что? — Он повернул голову, чтобы поглядеть на нее.

Кейтлин не отвела глаз:

— Знаешь, я опасалась, что ты влюбился в меня. Это было бы скверно.

Потрясенный, он возразил:

— Это действительно так, Кейтлин!

— Сегодня вечером ты не сказал мне об этом ни слова… пожалуйста, подожди. Дай мне закончить. Я ни в коем случае не задета и не обижена. Подумай, как плохо получится, если каждый мужчина здесь будет желать меня. Я думаю, что мы стали с тобой добрыми друзьями, Мартти, и ценю это. — Она обняла и поцеловала его.

Он почти не реагировал, а когда она отпустила, он поглядел на нее с ужасом.

— Кейтлин, сердечко, я люблю тебя, — выдавил он. — Для меня прекрасней тебя никого нет на свете.

Она села, распрямилась и хлестнула его словами:

— Почему же тогда ты смог сойтись со мной, лишь увидев во мне шлюху?

Он задохнулся. Кейтлин продолжила, словно кинжалом ткнув пальцем в его грудь:

— Слушай меня, Мартти Лейно. И учти: я не стала бы этого делать, не беспокоясь за тебя. Легче отдаться тебе и оставить валяющимся в собственной ограниченности. Так, вне сомнения, окажется легче для нас обоих, пока будет длиться наше путешествие. Но этого может не хватить до нашего маленького судного дня. Мы можем обнаружить путь назад. И в этом случае ты захочешь жениться. Подожди, ты хочешь сказать, что женишься на мне. Предупреждаю тебя, что это невозможно, но так или иначе — безразлично. Тебе нужна жена, которую ты уважаешь, жена, которой ты сможешь гордиться.

«Мартти, неужели ты сможешь быть мужем женщины, которую уважаешь?»

…Потом, когда смолкли крики и боль утихла, они лежали спокойные. Она шептала во впадину между его плечом и шеей:

— Ох, прости меня. Я решила, что это следует сделать — ради тебя самого и лучше всего сейчас; и никто не сумеет сказать этого лучше, чем спутница по кораблю. О, я прекрасно знаю, что укоренившиеся привычки в мышлении нельзя изменить за день. У нас будут недели, месяцы, быть может, годы. Не страшись. Я не буду расспрашивать, как ты относился к своей матери или к сестре, особенно к Лиз. — Он дернулся. — О, дорогой Мартти, я не буду этого делать. Это ненужно и не благородно, как я полагаю. Ты уже сам все знаешь, все знание уже сложилось воедино в твоем мозгу. Нужно только, чтобы оно просочилось в кости. Пойми, мы — женщины, не святые сосуды, навек оскверняемые, когда мы покоряемся той самой частной страсти, которую ты знаешь. Мы в этом едва ли отличаемся от вас, как и вы от нас в своей хрупкости.

— Кейтлин…

— Твоя жена, возможно, решит принадлежать только тебе одному, как пока относилась Лиз к Дэну. В этом нет ничего плохого, если вы оба действительно хотите именно этого. Но у нее есть свое право на все те свободы, что есть у тебя, и если она потребует их, то сделается не меньше, а больше. Да, свобода может принести одиночество, она может сделаться пугающей, поэтому многие отрекаются от нее по собственной или — что действительно скверно — по чьей-то чужой воле. И мне часто кажется, что в ней и кроется вся суть человека. А все остальное может сделать машина или животное. Но свобода принадлежит только нам.

— М-м-м… м-м-м… мы нарушаем ее…

— Конечно. Мы ведь только обезьяны, чьи мозги переросли собственные тела. И если мы когда-нибудь встретим Иных, то, может быть, сумеем хоть на кроху понять, что такое истинная свобода. А пока давай будем достойны ее в меру возможности.

Кейтлин негромко усмехнулась:

— Ой, дай помолюсь, Мартти! Пора готовить завтрак. Но сперва, если ты не устал, что вполне возможно, тут многие бы устали… если ты не устал, я бы хотела тебе кое-что доказать.

Потом оба смеялись, и она сказала:

— Ну что плохого в том, что завтрак однажды задержится на час или два, правильно?..

Все спали. Фрида и Дозса вместе, остальные поодиночке; Бродерсен и Вейзенберг спокойно; Джоэль, приняв снотворное, забылась в тяжелом сне; Руэда крутился под одеялом; Сюзанна с улыбкой — приходившей, уходившей и вновь возвращавшейся. Под управлением роботов «Чинук» приближался к транспортной машине.

Глава 36

Я был сыном Племени, отец мой входил в общество Маиса, как подобает почтенному человеку, ни в коей мере не желающему возвыситься над остальными. И все же в десятом месяце перед моим рождением, в ночь, когда он и сотоварищи в киве благословляли своих мертвых, матери моей приснился странный сон. Ей казалось, словно бы явились качина и лаской увлекли ее в свой прекрасный мир, что под нашим миром. Там она преклонила колени над циновкой и, поддерживаемая сестрами, произвела меня на свет. Мужчины из общества отца — после должного очищения — пляской оградили меня, окурили священным дымом из трубок и помолились.

Не добившись никакого знака, ни доброго, ни плохого, они решили, что я просто новый мальчишка, и показали меня Солнцу. А потом я плакал, ворковал, брыкался, дремал, меня качали руки моих родителей и родни, пил жизнь из грудей моей матери, привязанным к колыбели-доске. Она носила меня на спине, а сама работала на полях, засеянных бобами, тыквами,