Петрович толкнул второго ищейку:

– У входа стой. Выскочит на тебя – руби.

– Как? – прошептал второй ищейка, блеснув в темноте глазами.

– Пополам.

Лавр Петрович, кивнул первому:

– Пошли.

Второй ищейка взял саблю в обе руки.

Лавр Петрович и первый ищейка вошли в барак.

Из-за угла высунулась кривая морда Босятки:

– Ну раз так, барин, собирай малину.

Вложив два пальца в рот, Босятка с оттяжкой свистнул. Гул голосов в бараке стих. Второй ищейка с поднятой над головой саблей вертанулся, но никого не увидел. За стеной послышались возня и нарастающий гул, будто просыпался гигантский потревоженный улей. В следующую минуту из проёма, крича, выскочила толстая голая баба с распущенными волосами. Она сшибла второго ищейку с ног, и он откатился в грязь. Сабля со звоном улетела в темноту. Следом за бабой вывалилась толпа мужиков с фонарями, палками и тряпьём. Из бараков попёр народ. Нищие рванули по улице, опрокинули солдат.

– Всем ста-а-ять! – крикнул было прапорщик Вахрамеев, но голос его оборвался и упал вместе с ним ниже земли.

Голые серые зады, спины, руки мелькали во тьме.

Толпа исчезла.

Из барака, пряча пистолеты, вышли Лавр Петрович и первый ищейка. Лавр Петрович нёс несколько конвертов.

Второй ищейка ползал по земле, пытаясь найти саблю.

На земле сидели и лежали солдаты с разбитыми мордами. Слышались стоны. Унтер-офицер зажимал вытекший глаз. Прапорщик Вахрамеев пересчитывал на ладони выбитые зубы:

– Винофат, вафе блавововие, – прошепелявил. – Упуфтили… Уфол…

– Сам ты ушёл, ворона, – Лавр Петрович побрёл по улице, на ходу вскрывая один из конвертов. Следом шёл первый ищейка, за ним второй волочил по земле саблю.

Лавр Петрович остановился. Попытался прочитать найденное им письмо. Ищейки заглянули ему через плечо. На хорошей бумаге ровным летящим почерком было написано: «Ma chère Caroline. Ici, tout n’est que froid et boue. Cette fin d’automne est…»

– Почерк не его, – покачиваясь, нахмурился Лавр Петрович. – Ровный… По-французски писано… Ма схере Каролине. Иси тоут нест куи фроид, ёксель-моксель.

Лавр Петрович поднял глаза на ищеек.

– Был он здесь. Вот она, – положил ладонь на бумагу и произнес чётко, по слогам. – Э-пи-сто-лярия…

Первый ищейка шмыгнул носом.

– Вот ведь люди, – сказал. – Не думая, пишут всякую похабель.

«Ma chère Caroline.

Ici, tout n’est que froid et boue. Cette fin d’automne est ce qu’il y a de plus long, de plus triste. Oh, je pourrais accepter l’exil, fût-ce à Mikhailovsky, si seulement vous étiez à mes côtés»[49].

– А что же платья? – спросила служанка с ворохом платьев в руках.

– Брось, – Каролина спешила через комнаты.

Вслед за ней шёл Витт:

– Не Одесса. Не Польша, – сказал он привычно мягко. – Чем дальше от России, тем лучше.

Он чувствовал себя лишним, но кроме него никто не мог сейчас поддержать её.

– Да… Да… – Каролина остановилась около кресла, махнула рукой, пошла дальше.

Накопилось слишком много всего, что хотелось взять с собой. Но Каролина умела оставлять всё позади.

«Vous me parlez des petites rides autour de vos yeux, mais pour moi, vous êtes toujours aussi jolie qu’à Odessa. Vous rappelez-vous ce jour de navigation sur la mer noire? Ou encore le jour de mon baptême, quand vos doigts imprégnés d’eau bénite ont touché mon front? Ce contact m’a converti au catholicisme»[50].

Скоро последний сундук был уложен и закрыт. Кучер Кирьяк выволок его на крыльцо и уложил в экипаж. Обошёл карету. Упёрся в неё ногой. Потянул за один из ремней, стягивая поклажу.

Кирьяк был любимым кучером Витта. Граф подарил ему как-то зрительную трубу. Кучер всегда носил её с собой, хотя и не знал, для чего она нужна.

«Je brûle de vous revoir. Sans vous, il n’y a que le froid, la boue et le néant. Je vous envoie cette lettre par un intermédiaire étrange – Dmitry Kuzmich Ouchakov. Son domaine n'est pas loin du mien, et il a hâte de vous rencontrer. C’est une histoire bien triste pour moi, mais je vous la raconterai plus tard»[51].

– Можно ехать, – сказал Кирьяк.

На крыльцо следом за Каролиной вышел Витт, осторожно прикрыл за собою дверь.

Каролина подумала, что граф рискует ради неё репутацией, отдавая для бегства своих кучера и карету.

– Я устрою здесь всё и последую за вами, – сказал Витт.

– Оставьте, Иван Осипович. Всё между нами кончено.

Каролина поднялась в карету, закрыла за собой хлипкую дверцу, откинулась на спинку, чтобы не видеть его.

Кирьяк плеснул вожжами. Карета вздрогнула и пошла.

«Je ne sais pas où vous êtes maintenant. Je ne sais pas si Dmitry kuzmich livrera cette lettre. Mais enfin venez à Mikhailovsky! Combien de temps pourrais-je vous attendre? Que faire? je vais écrire encore.

Votre Alexandre Pouchkine»[52].

Закончив читать, Бошняк положил письмо на ворох разбросанных по столу бумаг. Они были собраны с пола и лежали на столе сырой кучей.

Лавр Петрович с любопытством следил за Бошняком.

– Так, – сказал Бошняк. – Ушаков прибыл в Санкт-Петербург в январе, через месяц после декабрьского мятежа. А это значит, что до мятежа он с Каролиной Адамовной знаком не был. Поскольку письмо он ей не передал, то знакомство это и вовсе не состоялось. Стало быть, Каролина Адамовна правду сказала.

Лавр Петрович принялся раскладывать бумажки, как пасьянс:

– Ложь в том и состоит, Александр Карлович, чтобы вовремя сказать правду.

– Она уехала, – Бошняк принялся раскладывать бумаги со своей стороны.

– А вот об этом вам говорить не следовало, – сказал Лавр Петрович. – Я всё-таки при исполнении. А ну как в погоню сорвусь?

У Лавра Петровича собралось несколько стопок бумаг и протоколов. У Бошняка бумаги лежали веером, как игральные карты на столе.

– Может, в «Палкинъ»? А, Лавр Петрович? – спросил Бошняк.

– А вот не сдержитесь и упо́ите насмерть, – усмехнулся Лавр Петрович.

– Упоил бы. Да повода теперь нет, – ответил Бошняк.

– Не расстраивайтесь вы так, Александр Карлыч.

– Я и не расстраиваюсь. С чего бы мне?

– Пока человек живёт, вокруг него много чудес происходит, – сказал Лавр Петрович.

– Кстати, о чудесах, – Бошняк откинулся на спинку стула. – А что, если унтер-офицер, которого Ушаков из боя вынес, всё-таки жив остался?

– Это который с оторванной башкой? – спросил Лавр Петрович.

– Такого человека, как Дмитрий Кузьмич, нельзя по дружбе терпеть. Только из благодарности. Ранение у него быть должно. – Бошняк принялся рыться в неразобранных бумагах. – Где-то здесь список служивых из Петропавловской был.

Найденный список был мят, будто его совали в сапог для сохранения тепла.

– Писарей из следственной канцелярии всех проверили? – спросил Бошняк.

– Всех.

– Где отпечаток подошвы?

Лавр Петрович вытянул из стопки ещё один мятый лист.

Бошняк аккуратно поднёс лист к глазам, так чтобы свет на него падал из окна косо, под малым углом.

– Дрянь, а не отпечаток, – скомкал и бросил в угол. – Давайте-ка в морг прокатимся.

Морг стоял на окраине, в жидком сосновом бору. Это был наскоро сложенный сруб с одним глядящим на дорогу окошком. Рядом из земли торчали останки брошенных изб.