– Да нет, чем же? – тяжело отерла лоб молодая женщина.

– Я видела, тебя уже несколько раз родичи на лодках навещали. Ты что, Полина, местная?

– Ну да, сестра Марфа, – улыбнулась та. – Не искать же себе обитель за тридевять земель?

– Твои друзья и родичи не могли бы помочь несчастной ссыльной в ее тяжкой доле, сестра? – понизила голос Ксения. – Понимаешь, холодно в моей келье по ночам, и стены продувает. Попроси своих одеяло мне привезти, толстое шерстяное али стеганое. Сможешь? А еще питья хмельного какого, чтобы недорогое, но позабористей. И подушку нормальную, перьевую.

Женщина показала труднице пять серебряных монет по десять копеек, а затем вложила их Полине в ладонь.

– Здесь много, сестра! – испугалась та.

– Так за хлопоты, – небрежно пожала плечами Ксения. – И чтобы на зелье хмельное хватило поболее. А коли считаешь, что много, то поменяй мне сено в тюфяке. Старое комками уже сбилось. Сплю, как на камнях!

– Хорошо… сестра… – неуверенно ответила трудница.

После разговора монахиня Марфа отправилась в церковь, прошла в боковой придел, поклонилась престарелой ключнице:

– Дозволь, матушка Пелагея, чернилами твоими и бумагой попользоваться, письма родичам написать?

– Экая ты хитрая, Марфа! – простонала седовласая толстушка, трясущимися руками вяжущая коврики из тряпичных лент. – Бумага, она денег стоит, да немалых. На книги расходные каженную строчечку беречь приходится, буковки пониже да потоньше проводить!

– Так это не беда. Вот, – выложила Ксения на стол две новгородские «чешуйки». – Сие на бумагу. Чтобы самую лучшую, беленую наша обитель покупала!

– Коли так… – пожамкала губами толстушка и прибрала серебро. – Тогда, знамо, можно. Тогда пиши.

Родственники сестры Полины обернулись аккурат к нужному сроку, привезя вечером третьего дня подушку, большой кусок кошмы и две простыни. Грубых, домотканых, но все лучше, чем спать на грязном тюфяке под колючей шерстью. И еще – два двухведерных бочонка какого-то кисло пахнущего пойла.

Один из бочонков Ксения тут же собственноручно отнесла валяющимся возле амбара приставам, поставила на траву и, тяжело дыша, сказала:

– Вот, прихожане бочку браги для обители прикатили. Но мы, монашки, не пьем. Так что, коли желаете…

Ответом ей стал сдвоенный крик искреннего восторга…

Поутру ссыльная крамольница разговаривала с приплывшими рыбаками безо всякой опаски, ибо приставы валялись в траве в полном пьяном беспамятстве.

– Вот тебе письмо, Ерема, отправляйся в Кострому, найди там купца Игната Триброва, отдашь ему, – наставляла Ксения старшего Блездуна. – Спроси у него заодно, не знает ли, куда Федор Никитич сослан? Ну, и возвертайся скорее. А ты, Гаврила, – повернулась она к сыну Еремея, – поспешай в Москву, найди в Белом городе подворье князя Шуйского. Привратнику скажешь, у тебя к князю письмо, от Ксении, очень важное. Обещай, награду от хозяина получит. На двор не рвись, все равно не пустят. Коли Василий Иванович дома, передай грамоту через холопа. Коли нет, тогда жди. Если скажут, что назначен куда-то, значит судьба. Поезжай следом. Вот тебе на хлопоты два рубля. Всё, Блездуновы, с Богом! Отправляйтесь!

И опять монахине Марфе осталось только ждать, надеясь лишь на ум, исполнительность и честность своих худородных гонцов. Ждать и молиться, как и подобает честной служительнице Божьей, посвящать себя трудам и заботе о ближних своих…

Однако спустя уже две недели забота ссыльной о ближних истощила терпение игуменьи Алевтины, и во время послеобеденного отдыха та, горя гневом, самолично заявилась в крохотную келью крамольницы. Там, заняв собой почти все свободное место и сложив руки на животе, сурово объявила:

– Знаешь ли ты, сестра, что приставы твои ныне спьяну в загородку к свиньям забрались и всех поросят наружу выгнали? Их теперь приходится по всему берегу ловить, а они твари шустрые. Визг и позор на все озеро!

Властительнице крохотной захудалой обители едва ли исполнилось больше тридцати лет, и она находилась «в теле»: высокая и широкобедрая, большегрудая, привыкшая ходить гордо, со вскинутым подбородком и развернутыми плечами. В ней ощущалась властность – трудно было понять, что побудило столь уверенную в себе женщину надеть рясу и отречься от мира. Очень может быть, в девичестве с ней случилась та же беда, что и с Ксенией, а может – не поладила с мужем, взбунтовалась против отца, или произошло что-то другое. У игуменьи имелся характер. Но этот характер ныне оказался замурован вдали от мира, в стенах нищего, всеми забытого монастыря.

– Это не я к ним приставлена, матушка, а они ко мне, – поднялась с набитого свежим сеном, мягкого тюфяка инокиня Марфа. – Сие есть люди ратные, к мирной жизни непривычные. Токмо чего и умеют, что в кости играть да брагу пить. Будь к ним снисходительна.

– Однако ходят слухи, что сей брагой их снабжаешь именно ты!

– Душа моя полна любви к ближним, и я всем желаю добра, – размашисто перекрестившись, склонила голову Марфа. – Желаю, чтобы всем было хорошо. И приставам, и сестрам, и простым трудницам, и озерным рыбакам. Разве хорошо, что Божьи служительницы в такой вот тесноте маются? – развела руками женщина, едва не ударившись ими о бревенчатые стены. – Я так мыслю, надо бы в обители нашей новый корпус жилой построить, теплый и просторный, в коем и монашкам кельи добротные найдутся, и места в людской для паломников. И еще хорошо бы колокола возле храма повесить. Дабы звон далеко во все края над водами разносился, о ските нашем путникам напоминал, паломников христианских призывал.

– И еще чтобы сыты все были, здоровы и добры, – криво усмехнулась игуменья Алевтина. – Пустые мечтания! Колокола денег изрядных стоят, я уж про все прочее и не говорю. Нам бы с трудницами съестных припасов на зиму накопить да дрова заготовить, и то радость! Да кресты и церковь старую в порядке сохранить.

– Не все так плохо, матушка, – сложила ладони на груди ссыльная крамольница. – Я во времена оные оставила на хранение в Новоникольском монастыре, что на Ухре стоит, полный церковный уклад. На условии, что, коли понадобится, монахи его отдадут али выкупят. А не понадобится, так Бога за меня молить станут али службы заупокойные править. Все золото и серебро: подсвечники, чаши, кресты, кадила, лампады… – на полтораста рублей общим счетом.

– Полтораста… – не сдержала жадного выдоха игуменья, и глаза ее загорелись огнем.

– Я так полагаю, коли я постриглась здесь, а не там, то вклад свой имею полное право сюда истребовать? – вопросительно вскинула брови Марфа.

– Конечно, сестра!!! – торопливо закивала Алевтина.

Молодая игуменья всем своим нутром ощутила хороший шанс на возвышение. Ведь колокольный звон в здешних, не самых населенных и не самых богатых краях – диво редкое, привлекать путников станет обязательно. Ведь паломники тоже люди и предпочитают останавливаться в тех монастырях, где есть удобный теплый ночлег, а не просто куча сена под навесом. А все вместе – это известность, это новые трудники, это новые прихожане. Известность – это новые вклады, дары, ибо жертвовать смертные люди предпочитают тоже в обители знаменитые, а не всеми забытые скиты. Но для всего этого – сначала в Толвую кто-то должен очень сильно вложиться.