Каль сам удивился, подумав: «А что? Вполне возможно».

Поразительно просто и так очевидно. Почему он раньше, не додумался до этого? Ужасная оплошность с его стороны, и в результате столько погибших в бою, а еще больше — от последовавшей за ним жестокой расправы. Может, сейчас эти люди были бы живы?

— Ты во всем права, — взволнованно сказал француз, вглядываясь в юное лицо Кэт и недоумевая, откуда к ней могли прийти все эти знания. — Как получилось, что ты, девушка, так хорошо разбираешься в воинских делах?

На ее лице возникло выражение грусти.

— Когда я была маленькой, люди, которые часто бывали у нас, только и говорили, что о войне. Если я спрашивала их о чем-то другом, они просто отмахивались от меня. Но вот слушать их или нет — в этом у меня не было выбора. Все они толковали о войне, об оружии, о стратегии, о солдатских делах. Может, кое-что и застряло в голове.

— Запросто. И благодаря тебе дошло и до меня. — Каль встал, потирая руки. — И сейчас мне совершенно ясно, что нам следует делать. То, на чем ты все время настаивала, — как можно быстрее ехать в Париж. Там есть люди, которые помогут мне разработать стратегию.

— Наконец-то! — воскликнула Кэт, даже не пытаясь скрыть радость.

— Это самый логичный вывод. Ты сумела убедить меня в том, что сам, в одиночку, я больше ничего не могу сделать. Мне требуются совет и помощь Этьена Марселя.

— Кого?

Он бросил на нее недоумевающий взгляд.

— Марселя. Неужели ты, такая образованная девушка, не знаешь, как зовут парижского прево?[14]

Она с веселыми искорками в глазах пожала плечами.

— Père всегда расстраивался из-за политики и не разговаривал со мной о ней, пока я сидела в шкафу.

— Тогда я расскажу тебе кое-что по дороге. Ты должна знать.

Он сложил ладони и подставил ей. Она поняла его, поставила ногу на сцепленные руки и забралась на коня. Он сделал то же самое.

— И когда в Париже мы встретимся с твоим père, я скажу ему, что нельзя держать тебя в неведении относительно того, что происходит в мире.

Она бросила последний взгляд на мертвого крестьянина.

— Думаю, я уже знаю об этом больше, чем хотелось бы.

Алехандро шел по улице Роз в направлении улицы Старого Замка, вглядываясь во все дверные проемы в поисках мезуз,[15]когда-то украшавших их. Увы, все они исчезли, остались лишь еле различимые следы клея или гвоздей на косяках, часто стыдливо закрашенные известкой, если хозяева могли позволить себе такую роскошь. Он спрашивал себя, какие мыс ли бродили в головах еврейских домохозяек Парижа, когда они убирали эти знаки, грозившие бедой тому, кто жил внутри. Как это происходило? Высыпали они все на улицы и вместе оплакивали свою судьбу? Или выбирали момент, когда никто не мог застать их за этим занятием, и грустили в одиночку. Да какая разница? Факт, что надписи исчезли. Парижские евреи не хотели, чтобы было известно об их принадлежности к этому народу, поскольку это могло принести только страдания.

Однако тот, кто умел смотреть, все еще мог обнаружить следы их присутствия здесь. Путем вежливых расспросов Алехандро нашел этот парижский квартал много лет назад, после того как они с Кэт чудом избежали сожжения в Страсбурге, и знал, что, если понадобится, он сможет затеряться среди живущих тут людей, по крайней мере на время. Снова и снова он ощущал запахи, или слышал, или просто чувствовал нечто такое, что возвращало его в прошлое. И всякий раз, когда это происходило, сердце болело от одиночества, но он все равной искал и жаждал столкновения с этими осколками прошлой жизни.

Он свернул на улицу Старого Замка, потом свернул еще раз и пошел вдоль реки, поражаясь разнице между относительной чистотой Сены и прискорбной грязью Темзы. Он хорошо помнил свое впечатление от этой реки, когда впервые приехал в Лондон: плавающие в вонючей воде тела, отвратительное зловоние, поднимавшееся до планок высокого моста, и гребцы, обмотавшие рты и носы кусками ткани. И тем не менее англичане продолжали заниматься своими делами как ни в чем не бывало, как будто не жили на берегах выгребной ямы. В Париже можно пересечь Сену по любому из множества мостов без того, чтобы тебя вырвало, поскольку парижане не потерпели бы такого надругательства над своей прекрасной рекой.

«И все же лишь безрассудный человек станет пить эту воду», — подумал Алехандро.

На мосту попадались почти исключительно пешие люди, поскольку лошади нынче стали очень дороги. Он прилично заплатил за то, чтобы оставить своего жеребца в конюшне на окраине города, и пообещал конюху еще больше по возвращении — больше, чем тот мог рассчитывать выручить, продав коня. Дворяне сидели по домам или вообще покинули город, поэтому кареты в поле зрения можно было пересчитать по пальцам. Один раз ему встретилась подвода, которую тащил мул, но в основном все шли на собственных ногах.

Перейдя на остров, он остановился, глядя на кафедральный собор Парижской Богоматери, впечатляющий своей величиной и христианской мощью, сквозь которую проглядывала чистейшая красота. Алехандро разрывался между восхищением и пониманием того, что это здание в себе воплощало. По его мнению, сейчас строительство собора уже должно было закончиться. Когда десять лет назад он скакал через Францию, сопровождавшие его папские охранники рассуждали на эту тему и горько сетовали, что вряд ли смогут увидеть храм во всей красоте. По их описанию, запечатлевшемуся в его памяти, тогда одна башня была выстроена полностью, а вторая лишь отчасти. Повертев головой, он сравнил их между собой и пришел к выводу, что сейчас высота их одинакова.

Мелькнула мысль: «Как, учитывая принесенное чумой опустошение, удалось найти опытных, умелых исполнителей этой работы? Наверное, тех, кто умел делать такие вещи, просто заставили, не спрашивая их согласия».

Он знал — христианские священники умеют «убеждать» свою паству трудиться во имя Бога. Для этого у них есть множество способов.

Во всяком случае, священников он тут должен найти. Сейчас во многих церквях Франции служить было некому, однако жемчужина короны французского христианского мира наверняка была наводнена священниками. Он не завидовал прихожанам.

Пересекая большую открытую площадь и обходя вездесущих голубей, он удивлялся тому, как это их до сих пор не переловили и не съели. С каждым шагом собор, казалось, все больше нависал над ним. Дрожь пробежала по спине Алехандро, когда тень здания упала на него; возникло чувство, будто христианский Бог протянул с небес руки и всей своей тяжестью давит ему на плечи. Сквозь подошвы ботинок Алехандро внезапно ощутил холод каменной мостовой и остановился.