может, кульминация съезда состоялась 4 июня, когда министр почт и телеграфа (гораздо позже аналогичный пост займет Рыков), «знатный» меньшевик Ираклий Церетели рассуждал о том, что съезд должен сплотить разные демократические силы, так как в современной России ни одна партия не может взять власть в одиночку, и заявил: «В России нет политической партии, которая говорила бы: дайте в наши руки власть», Ленин крикнул с места: «Есть такая партия!» А Рыков — патентованный большевик — в глубине души был согласен с Церетели. Что поделаешь? Но на многих эта фраза (которую сегодня частенько объявляют недостоверной, легендарной) произвела тогда сильнейшее впечатление.

В дневнике впечатлительной большевички Софьи Шульги сохранилось такое свидетельство: «Вечером выступает Церетели. Дорогой черный костюм, ораторская поза, театральные жесты, в голосе величавость: Церетели очень горд своим министерским постом:

— В настоящий момент, — безапелляционно заявляет он, — в России нет политической партии, которая говорила бы: дайте в наши руки власть, уйдите, мы займем ваше место.

Зал притих. Церетели громко настаивает:

— Такой партии в России нет!

И вдруг:

— Есть такая партия!

Это было потрясающе…»[52]

Так и попал этот эффектный диалог в расхожие легенды и в советские учебники истории.

Потом (после крупных событий нечто подобное всегда происходит) стало казаться, что это был поворотный момент в борьбе за власть, провозглашение самых высоких претензий самой радикальной российской партии. Но это — скорее символический акт, удачное стечение обстоятельств. Тогда мало кто, кроме большевиков, не просто обратил внимание, но и надолго запомнил это восклицание. Да и Рыков считал его данью политической борьбе, не более.

Съезд избрал постоянно действующий орган — Всероссийский центральный исполнительный комитет Советов рабочих и солдатских депутатов (ВЦИК), председателем которого избрали меньшевика Карло Чхеидзе — по общему мнению, «самого образованного марксиста на Кавказе». В отличие от того же Рыкова, предреволюционные годы он провел не в ссылках, тюрьмах и побегах, а на вполне комфортной должности инспектора городской больницы. Был и гласным Батумской думы, и членом городской управы. Где ему понять Рыкова — нарымского загнанного зверя? Или Ногина, проверявшего на собственном здоровье верхоянский «полюс холода»? Или Ленина, который годами не казал нос в Россию? Но надо признать, что меньшевики на съезде действовали достаточно организованно и свое преимущество реализовали, умело захватив командные высоты.

На съезде Рыков лишний раз убедился в том, в чем большевики и так не сомневались: бытие определяет сознание. Чхеидзе, конечно, был настроен куда революционнее Керенского. Например, выступал за прекращение войны. Но даже меньшевики понимали, что лидерских качеств ему не хватало. Избрание на столь важную роль осторожного и мало знавшего столичную специфику грузинского марксиста говорило прежде всего о том, что эсеровско-меньшевистское большинство боялось ленинского радикализма. Рыков сожалел, что оппонентам удалось «продавить» Чхеидзе на столь важный пост, понимая, что перехватить власть у Керенского с таким председателем будет непросто. Для бескомпромиссной борьбы он не годился.

Ленин предлагал еще один радикальный финт — провести 10 июня вооруженную демонстрацию. Возможно, у них получилось бы не просто пролетарское шествие, а настоящая демонстрация силы, которая грозила перерасти в уличную бойню. Съезд запретил эту инициативу — и ленинцы вынужденно подчинились большинству.

В итоге состоялась огромная, полумиллионная совместная демонстрация всех советских партий под лозунгами, которые в те дни хорошо были известны всем, кто мало-мальски интересовался политикой: «Вся власть Советам!» и «Долой министров-капиталистов!». Эти лозунги предложили большевики: их активность все-таки не пропала даром. Во время столь многолюдной демонстрации отчаянным анархистам удалось совершить налет на тюрьму «Кресты» и освободить шестерых своих собратьев, а заодно и большевика Флавиана Хаустова, активного армейского агитатора. Не менее важным было другое: рабочие митинги состоялись в тот день почти во всех пролетарских городах империи — и в Харькове, и в Иваново-Вознесенске, и в Нижнем Новгороде… Сплочение нескольких социалистических партий радовало Рыкова. Хотя… Ленин твердил о радикализации борьбы — но Рыков все еще осматривался в новом политическом контексте, призывая к основательности и осторожности.

Портрет Игоря Стравинского. Пабло Пикассо, 1920 год

Тем временем популярность большевиков в солдатской среде росла как на дрожжах. Армия не хотела воевать, а ленинцев заслуженно считали самыми последовательными сторонниками поспешного мира. Для офицеров, настроенных воинственно, они стали настоящим наказанием. А к Советам после I съезда Рыков стал относиться, с одной стороны, серьезнее, с другой — несколько скептически. Длинный, марафонский съезд, за время которого изменилась ситуация в стране, произвел торжественное впечатление, показал мощь левого движения. Но он продемонстрировал и склонность многих респектабельных социалистов в солидных платьях к благим пожеланиям и витиеватым речам. На фоне меньшевистских бенефисов апрельская конференция большевиков уже воспринималась как пример столь любезной Рыкову деловитости.

Большевики понимали: завоевать Советы в одночасье не удастся. И лозунг «Вся власть Советам!» уже вызывал сомнения. Что толку от усиления меньшевиков? И все-таки в этом революционном органе следовало работать и наращивать силы. Прошло всего лишь несколько недель после громкого спора с Лениным — а Рыков уже несколько скорректировал свою оценку происходившего. Он все еще считал, что большевики не должны превращаться в секту, противопоставляя себя всем остальным партиям. Но уже смирился с тем, что власть у Временного правительства нужно перехватывать и, возможно, силовым путем. Все в те дни рассуждали о вооружении, искали пути, где можно подешевле и понадежнее достать что-нибудь огнестрельное, — и Рыков не в последнюю очередь. Снова аукнулся опыт 1905 года, который летом 1917-го казался таким далеким, как будто дело происходило в другую эру, «при Николае».

Революционный путь развития — не просто мятежное стремление «взорвать ситуацию» и «весь мир насилья разрушить до основанья». Они искали аналоги в истории науки и техники. Разве там все происходит только эволюционным путем, разве, например, изобретение колеса не стало революцией в жизни наших далеких предков, не стало «большим скачком», смелым прорывом в будущее? Почему же нельзя «провернуть» нечто подобное с обществом и государством, учитывая Марксову классовую теорию? И здесь уместно припомнить шутку композитора Игоря Стравинского, конечно, по духу бесконечно далекого от российских передряг 1917 года, но остроумного в стиле своей трагической эпохи: «Революция — это поворот колеса». Элементарный, но сильный образ.

5. Вынужденная репетиция

Атмосфера в столицах становилась все напряженнее — во многом благодаря ленинской стратегии. Но это была далеко не единственная причина решительного «полевения» политически активного сегмента страны. Не будем забывать и об активности анархистов — в том числе в армии и на флоте. Нельзя не принимать в расчет и левых эсеров — организацию все еще достаточно аморфную, но уже фактически