Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Юльке было страшно переступить порог. Ощущение обособленности, от которого стыло сердце, не покидало ее. Дом был наполнен родными людьми, а она чувствовала себя совершенно одинокой и чужой. И если бы не Ариан, который готов был противостоять всем и вся, она, наверное, развернулась и убежала отсюда без оглядки. В этом огромном мире было только одно место, где она могла бы спастись, забившись в самый темный угол. Сиренево… Там и раньше ей все было близко, а сейчас и подавно. Она вошла в дом, чувствуя, как дрожат колени. Обернувшись, встретилась взглядом с Татьяной, которая ободряюще улыбнулась ей.
Остановившись у гроба деда, девушка положила цветы и опустилась на освободившееся место. Слезы душили ее и катились по щекам. Она плакала беззвучно, а перед мысленным взором стояло лицо деда, каким она видела его в последние дни, хмурое, озабоченное… Губы беззвучно шептали: «Простите меня», но легче от этого не становилось.
Она так и не встала с места, пока не приехал батюшка.
Когда деда стали отпевать, Юля зашла к себе в комнату, чтобы переодеться и причесаться. Потом гроб стали выносить из дома, и девушка, не сдержавшись, зажала уши руками, только бы не слышать рыданий и причитаний бабушки. Затем было прощание на кладбище и обед. Желающих помянуть деда было много, поэтому за стол усаживались два раза, а когда все соседи и знакомые разошлись, за стол присели родственники.
По правде сказать, сразу после прощания на кладбище Юля хотела уйти в Сиренево, но Ариан настоял, что необходимо остаться на обед.
Похороны, горе семьи Емельяновых, история Юльки и усадьбы в целом поселили в душе Старовойтова совершенный разброд. Все происходящее ставило в тупик. Ариан уже и сам не знал, куда идти и что делать. Ему тяжело было находиться в этом доме и ловить настороженные, недобрые взгляды Шарапова и Емельянова-младшего. Он понимал, что нежеланный гость в этом доме. И только то, что Юля не выпускала его руку, удерживало их от решительных действий. А что его заставляло оставаться в этом доме, хотя следовало уйти, неизвестно. Уехать в город, прийти в себя было предпочтительнее, но не давало ответов на вопросы, которые не оставляли. Ариан знал, он не успокоится, пока не получит на них ответы. Поэтому сел за стол вместе со всеми, молча поднял рюмку водки за упокой души Прохора Прокопьевича.
Закусили так же в полной тишине.
— Мама, что у вас здесь случилось? Что спровоцировало приступ у отца? — заговорила Татьяна, нарушая тягостное молчание.
— Да какая уж теперь-то разница? Разве ж вернет это деда… — махнула рукой Федора Николаевна. — Пусть он спит спокойно. Теперь уж ему нечего боятся. Никто не осудит, не станет порицать.
— Есть за что, мам? — спросила Марина, и голос ее дрогнул.
— Марина, перестань, — оборвал ее брат.
— Ты ведь все знаешь, не так ли?
— Ты о чем? — нахмурившись, спросил Емельянов-младший.
— О то, что не давало покоя отцу все эти девятнадцать лет… Что стало причиной сердечной болезни и, вероятно, смерти, не так ли мама… — продолжила Шарапова-старшая. — Что произошло? Расскажи!
— Не знаю… — вытирая слезы, ответила Федора Николаевна. — Вернее, я во всем виновата. В комнате у Юли лежал альбом, я нашла его и показала деду. Там были какие-то старые снимки. Он стал листать его, даже очки надел. Он смотрел и молчал. Долго, пристально всматриваясь в размытые лица, а по щекам его, я видела, текли слезы. Он так ничего и не сказал мне, а потом ему стало плохо…
— Это был старый альбом Четвертинских, — подал голос Ариан. — Я так понимаю, Прохор Прокопьевич когда-то знал этих людей.
— Кто ж в Сиреневой Слободе их не знал? Многие в те годы до революции были у них в услужении. Кто извозчиком работал, кто прачкой, кто горничной, а кто в огородах да оранжереях трудился… Да и потом, после революции, пока они здесь оставались, местные им помогали. Говорили, они были неплохими людьми. Только коренных жителей Сиреневой Слободы мало осталось после того как Четвертинские сбежали однажды ночью. Многих объявили пособниками врагов народа и сослали на Урал… А за что? За сострадание и жалость?
— Четвертинские в этом не виноваты, — попробовал вступиться Ариан. — Такое было время, такая власть…
— Да, только людям, детям легче от этого не было. Четвертинские принимали помощь и, будучи людьми учеными, должны были знать, каковы могут быть последствия. Советская власть найдет крайних, на ком-то отыграется. Они за границей неплохо устроились, а тут едва ли не всю деревню вырезали. Единицы вернулись сюда после лагерей и войны, и дед наш вернулся.
— И затаил обиду? — уточнила Марина. — Мам, как он жил с этим вечным чувством ненависти и желанием отомстить? Как женился, рожал детей?
— Марина, он имел право ненавидеть. Не тебе его судить! — снова оборвал ее дядя Слава.
— Ты же его оправдал, это понятно! Тебе он признался, когда ты стал работать в милиции? Интересно, он рассказал, будто явившись с повинной или только для того, чтобы узнать о сроках давности?
— Кто-нибудь скажет, о чем идет речь? — спросила Татьяна.
— Об убийстве Четвертинского, — ответила Марина.
— Отец к этому какое имеет отношение? Он знал, кто убийца? Его ж так и не нашли.
— Знал. Он и есть убийца, — ответила она.
Юлька вздрогнула и зажмурилась.
— Марина, ты что несешь?
— Я не права? — вскинула брови женщина. — Слава? Не в этом ли тебе покаялся отец? Мама? Разве не это мучило его все эти годы? Разве не это мы сейчас обсуждаем? Я не видела альбом, о котором вы говорите, но догадываюсь, что он там разглядел, понимаю, что стало причиной приступа.
— И что же? — уточнил Слава.
— Неважно! Вот это уже как раз не суть…
— Послушайте… — начала Татьяна. — Вы вообще понимаете, что говорите? Вы обвиняете отца в том зверском убийстве, которое до сих пор не забыто в деревне. Это бред. То был какой-то маньяк! Наш отец был добрым человеком. Он нас любил, внуков баловал. Плохого никому и никогда не сделал. В деревне его уважали. Сегодня даже председатель говорил…
