поколения. В общем и целом конференция продемонстрировала впечатляющий прогресс в изучении механизмов мозга, влияющих на настроение, и едва наметившийся – в поиске причин болезней и усовершенствовании методов лечения. Участники разъехались, вооруженные новыми знаниями, повышающими вероятность подбора оптимальной терапии для пациентов.

Во время одного совсем уж «технического» доклада перед самым перерывом на обед я, задумавшись о чем-то своем, вдруг вспомнил «собаку, которая не залаяла» и тем самым дала Шерлоку Холмсу ключ к разгадке очередной тайны. К чему бы это? Мы что-то упускаем?

За обедом я поинтересовался у других психиатров, почему, на их взгляд, в принципе существует способность к унынию. Ответы были бесконечно далеки от биологии. «Депрессия отличает человека от животных». «Депрессия – это проверка серьезности отношений». «Я как-то об этом даже не задумывался. А обязательно должна быть причина?» «Депрессия – это расстройство мозга, ничего полезного в ней нет».

Когда я предположил, что наверняка способность испытывать то или иное настроение сформировалась в ходе эволюции не случайно, на меня обрушался град самых разных возражений – от поразительных до приводящих в замешательство. «А разве эволюционную теорию не опровергли?» «Мне кажется, это обучение и культура, биология тут ни при чем». «Ну, как-то уж очень притянуто за уши». «Настроение – это следствие химического дисбаланса, а не эволюции». Слыша подобное в доброжелательной беседе с образованными специалистами, я осознавал, что психиатры даже не задумываются о функциональной пользе настроения и тем более о его эволюционных истоках.

К концу дня я чувствовал бессилие, безнадежность, неполноценность, одиночество, тревогу, усталость и пессимизм. В моем мозгу произошли изменения. Что это – внезапное начало депрессии? Химический дисбаланс, обусловленный сидением с утра до вечера в четырех стенах без физической нагрузки и перекосом в соотношении между потребляемой выпечкой и солнечным светом? Или мои симптомы вызваны необходимостью признать, что многолетние попытки направить в эволюционное русло мысли психиатров о настроении окончились ничем?

Если бы эти симптомы проявлялись в течение двух последующих недель, у меня можно было диагностировать клиническую депрессию. К счастью, на второй день конференции я сидел рядом со своей знакомой – Синтией Стоннингтон, заведующей отделением психиатрии в клинике Майо в Аризоне. По ее репликам вполголоса и по вопросительно вскидываемым в ключевые моменты бровям я понял, что ощущение упущенного звена возникает не у меня одного. Тогда мы с Синтией не пошли на спонсируемый фармацевтической компанией обед и, усевшись в тихом солнечном патио, принялись разбираться, что же так смутило нас в утренних докладах.

Вскоре мы поняли, что специалисты сосредоточивали все внимание исключительно на возникающих у отдельных людей «неполадках» как гипотетических предпосылках для депрессии. Никто из выступавших не говорил о том, как влияют на настроение жизненные обстоятельства. Они упоминали «стресс» в общем, абстрактном смысле, а не ловушки вроде брака с тираном или бесперспективной постылой работы. Ни один не рассказывал о том, как лечил впавшего в депрессию, перепуганного, отчаявшегося родителя, измученного невозможностью помочь своему больному психозом ребенку, который вопит и буянит по ночам, грозя разнести дом. Ни один ни словом не обмолвился об отчаянии алкоголика или наркомана, который в десятый раз пытается избавиться от зависимости, или человека, узнавшего, что ремиссия закончилась и рак вернулся.

В расчет принимались только психические особенности больных, а жизненные обстоятельства никто и не думал учитывать. Я вспомнил первый принцип социальной психологии, изложенный основоположником этой отрасли Куртом Левином в виде простой формулы: B = f (P, E). B (Behaviour – поведение) – это функция от P (Person – личности) в ее E (Environment – среде). Особенности человека, то есть гены и личностные характеристики, остаются неизменными[387], а вот среда меняется, и, чтобы получить полную картину, необходимо учитывать обе составляющие.

Как уже отмечалось в главе о диагностике, мы склонны к фундаментальной ошибке атрибуции – винить во всем личностные особенности и упускать из виду воздействие внешней среды и обстоятельств[388],[389]. Достаточно осознать эту ошибку один раз – и начнешь различать ее повсюду. Нам ничего не стоит записать в халявщики человека, который наливает себе из общего кофейника чашку кофе, на который он не скидывался, – а на самом деле он просто внес нужную сумму еще вчера. На знакомого, который прошел мимо, не поздоровавшись, мы готовы обидеться и обозвать его про себя невежей, не подозревая, что он идет на химиотерапию. Если человек захандрил и ничто его не радует, мы объясним это пессимистичным складом характера. Как-то разговорившись с коллегой, имевшим частную практику, о романах психотерапевтов на стороне, я предположил, что в психоаналитики, видимо, идут те, кого особенно интересует секс. «Да нет, – ответил коллега. – Интересует не больше, чем остальных. Все дело в частном кабинете. Там только ленивый шуры-муры не заведет. Вот заведи себе частный кабинет, сам увидишь».

Депрессия ученого

На следующее утро после конференции, рассеянно листая The Atlantic, я наткнулся на статью известного детского психолога Элисон Гопник под названием «Как философ XVIII века помог мне справиться с кризисом среднего возраста» (How a 18th-Century Philosopher Helped Solve My Midlife Crisis)[390]. Ее «кризис среднего возраста», как и у многих, оказался эпизодом депрессии. Симптомы возникли, когда на двадцатом году брака от Элисон ушел муж, выросшие дети разъехались, а ей самой пришлось перебираться в незнакомую пустую квартиру. Вскоре она уверилась, что до конца жизни уже больше ничего существенного и значимого не совершит. Симптомы этот вывод только подтверждали: она каждый день проводила несколько часов в слезах и не могла работать. Она понимала, что ей нужна помощь, но пациентом оказалась своенравным. «Мне прописали прозак, рекомендовали йогу и медитации. Прозак я возненавидела. Йога у меня не получалась. А вот после медитаций вроде становилось получше, и потом, это по крайней мере было интересно. Изучение принципов медитации помогло, кажется, не меньше, чем сама медитация. Кто ее придумал? Как она действует?»

Ища, как и положено ученому, научный ответ, Гопник обратилась к трудам Дэвида Юма, шотландского философа XVIII века, знаменитого глубоким анализом субъективности человеческого опыта и невозможности достичь полного осуществления желаний. Несмотря на тонкий юмор, которым проникнуты его сочинения, жизнь Юма не была беззаботной. В двадцать три года он, как и Гопник, пережил кризис и готов был поставить на себе крест. Однако за последующие двадцать три года написал «Трактат о человеческой природе», признанный в наше время одним из величайших образцов западной философии, и послужил обнадеживающим жизненным примером для впавшей в депрессию честолюбивой коллеги-ученого тремя столетиями позже[391].

В рассуждениях Юма о желаниях Элисон Гопник уловила что-то буддийское и немедленно двинулась по следу, как