– Все едем? – осведомился Агилар.

– Большинство. Тата хочет, чтобы ее вез ты. Я обычно не езжу в одном автомобиле с ней, Хуаном Пабло и матерью. На случай беды, сам понимаешь.

Агилар уже обратил на это внимание.

– Я думал, у нее свой постоянный шофер.

– Да. Но ты запал ей в душу. Не слишком запал, если улавливаешь, куда я клоню, но запал. Я пытался ее отговорить – не то чтобы я тебе не доверял, но я ездил с тобой лишь раз, вчера вечером, и у меня сложилось впечатление, что в «Бенце» тебе было не слишком уютно.

– Ни разу не водил ничего подобного. Очень шикарный.

– Что ж, для этой поездки возьмешь один из «Ленд Крузеров». Я поеду следом, километрах в двух позади. У тебя будет радиотелефон, так что, если будут намечаться какие-нибудь неприятности, сможешь дать мне знать.

– Как скажете, Patron. Уже выезжаем?

– Скоро.

– Можно мне прихватить книгу с собой? Она была на полке внизу.

– Конечно. Только не забудь, где взял, и привези, когда мы нагрянем сюда в следующий раз.

Агилара это удивило. Эскобар очень ко многому – вроде убийств – относился походя, но в других вещах был очень дотошен.

Впрочем, он уже усвоил, что El Patrón – человек сложный и многослойный. Стоило Агилару подумать, что он наконец-то постиг этого человека, как тотчас открывал нечто новое и неожиданное.

Пожалуй, Эскобар специально культивирует это, чтобы постоянно держать людей в напряжении. Во всяком случае, рассудил Агилар, наверно, он этого добивается, раз большинство людей на свете хотят либо прикончить его, либо арестовать, либо прикарманить его деньги. «Уж лучше пусть у Пабло голова болит, чем у меня», – подумал он. Он уже зарабатывает больше денег, чем рассчитывал, но до такого богатства, как у Эскобара, ему не дотянуть никогда, и его это вполне устраивает. Со своей колокольни он прекрасно видит, что с богатством бед не оберешься.

* * *

Тата заняла переднее пассажирское сиденье, а Хуан Пабло и Эрмильда – заднее.

Агилар хорошо изучил город на полицейской работе, но не успели они проехать и четырех кварталов, как Тата сказала:

– Здесь поверните налево, а потом, через две улицы, направо.

– Не слушай ее, – Эрмильда потыкала своими очками Агилара в плечо. – Поворачивай направо здесь.

– Я ориентируюсь в Медельине, Эрмильда.

– Да ты ни разу носу из Энвигадо не высунула, пока не вышла за Пабло. А я живала по всей Антьокии – Эль-Табласо, Титириби, Хирардота, Рионегро и в разных районах по всему Медельину. По-моему, это я ориентируюсь.

– Да, но ты считаешь, что город остался прежним. Он изменился, впереди ведутся строительные работы и…

– Мне просто надо знать, куда сворачивать, – не выдержав, в сердцах перебил Агилар. – В противном случае я проеду прямо еще два километра, а потом сверну на Калье 44.

– Это тоже годится, – одобрила Эрмильда.

– Отлично, – подхватила Тата.

Он поехал прямо.

После этого предпринимались натужные попытки затеять непринужденный разговор, потом воцарилось неловкое молчание, прерываемое лишь замечаниями Эрмильды Хуану Пабло. «Сиди прямо!», «Не ковыряй в носу!», «Не суй руки в рот!», «Сиди смирно!»…

Агилар подивился, что человек, рожденный женщиной, так одержимой надлежащим поведением, мог стать знаменитым криминальным авторитетом и убийцей. Через какое-то время Хуан Пабло уснул, и Эрмильда последовала его примеру.

Тогда-то Тата и начала задавать вопросы, стараясь говорить вполголоса, чтобы ее не услышали на заднем сиденье.

– Мне любопытно, что вы обо мне думаете, – сказала она. – Как такая женщина могла выйти за человека вроде Пабло?

– Он хороший человек, – отозвался Агилар.

– Он бандит. Как и вы, полагаю. Но вы знаете, какой он, что он делает. И что это говорит обо мне?

Агилар не сводил глаз с полосы асфальта, разматывавшейся впереди.

– Думаю, что вы его любите. Я знаю, что он любит вас. Он говорит об этом все время.

– Правда?

– На сто процентов.

– Но при этом он крутит на стороне. Люби он меня так, как вы говорите, разве он изменял бы мне?

– На сей счет мне ничего не ведомо. – Он не хотел пересказывать слова Змееглаза о путанах.

– А ваш отец был верен вашей матери?

– По-моему, да, – сказал Агилар, – наверняка не знаю. Полагаю, если он и крутил на стороне, то скрывал это от всей семьи.

– Пабло скрывать не утруждается. Делает вид, что скрывает, но я всегда знаю.

– Мне правда неудобно разговаривать об этом, сеньора.

– Извините, я не хотела ставить вас в неловкое положение.

– Ничего страшного.

– Расскажите мне о себе, Хосе, – попросила она. – Вы не похожи на других. Большинство его людей недоучки, чуть за двадцать, а то и моложе. Я видела вас в деле, видела, как вы читаете книги. Вы умны.

Агилар надеялся, что бросившийся в лицо румянец не виден.

– Спасибо.

– Вы посещали школу?

– Получил полное среднее образование, – сообщил он. – Сначала пошел с техническим уклоном, но потом поменял на академическое образование.

– Почему?

– Хотел иметь возможность получить хорошую работу, вот и думал, что технический уклон подойдет больше. Но один из учителей сказал мне, что всестороннее образование обеспечивает более высокую гибкость и будет привлекательно для работодателей разного рода. – Он помолчал, гадая, что этот учитель сказал бы о его нынешнем источнике существования. – Но потом я стал офицером полиции, а для этого такая уж разносторонность не требуется.

– Но, мне кажется, гибкость в полицейской работе помогает.

– Само собой. Впрочем, случай потолковать о философии или литературе с лично мной арестованными выпадал нечасто.

Она засмеялась.

– Наверно, и при работе на Пабло тоже. Он ценит эти качества в других, но самому ему на них времени никогда не хватает. Для него все вертится вокруг денег. Он поставил себе цель заработать миллион песо к тридцати годам.

– И заработал, верно?

– Больше того. У него было несколько миллионов долларов США еще до тридцати. А теперь, по-моему, он даже не знает, насколько богат. У него припрятаны деньги в большинстве его имений. Он закапывает их в землю, прячет в стенах, хранит на складах. Иногда их жрут крысы или заливает дождем, и они покрываются плесенью. Можете вы вообразить, чтобы у вас было столько денег, что можно их просто выбросить, если они подпорчены?

– У меня они ни разу не задерживались настолько долго, чтобы портиться.