— Пугаете?

— Предупреждаю. Как пойдешь на поводу у мафии — твой адрес получит один из этих парней, понял?

— Так точно.

— Они размышлять не приучены. Щелк — и готово!

Я всегда знал, что при малейшем отступлении от правил игры получу пулю в затылок, но вторая угроза в одной беседе — не слишком ли много! Может, я где-то прокололся? Нет, не похоже. Иначе бы меня не взяли на Балхаш. Скорее всего, это просто следствие важности той задачи, которую возлагают на меня…

Однако Иван Иванович ждал моей реакции, и она не замедлила сказаться:

— Вы могли бы не говорить об этом, товарищ генерал…

— Полковник, — добавил он.

— Товарищ генерал-полковник! — важно повторил я и со всей преданностью, на какую только был способен, уставился в глаза Верховного Папы.

Товарищ Иванов ухмыльнулся в ответ и по-отечески возложил все еще крепкую руку на мое плечо:

— Люблю я тебя, как сына. Моего — тоже Кириллом звали…

— Он умер?

— Погиб в Афгане… Да-да, не удивляйся, вся эта мразь придворная своих детей туда не посылала. А я послал! Хоть уже был на генеральской должности в Балхаше и мог запросто отмазать сына от службы…

Иван Иванович взглянул мне в глаза и спросил:

— Вот ты, как бы на моем месте поступил, а?

— Трудно сказать. У меня нету сына. Только дочь.

— А если бы был? — глаза генерал-полковника требовали четкого и правдивого ответа.

— Поступил бы так же, как вы!

— Спасибо. Спасибо, сынок…

Какое-то время мы шли молча, вслушиваясь в посвист ветра. Потом Иван Иванович заговорил; возможно, я и ошибаюсь, но показалось мне, что никогда прежде генерал-полковник не мог произнести такие слова. Есть пределы откровенности, допустимые в кругу даже давних друзей, — пределы, установленные тем, что для каждого из нас Служба — превыше дружбы.

— Я ведь лично в разработке планов по захвату дворца Амина участвовал. Выходит, чужих детей на гибель можно посылать, а своего — под мамкин подол спрятать? Во всей Советской армии я единственным из военной верхушки оказался, кто на эту бойню родного сына отправил. По иронии судьбы, он погиб как раз при штурме дворца Тадж-Бек. Мы тогда минимальными потерями отделались, но разве можно считать их минимальными, если в числе этих нескольких несчастных твой сын? Жена и то не простила меня — ушла.

Он на секунду погрузился мыслями в далекое прошлое, а вернувшись в настоящее, неожиданно спросил:

— Тебе сколько лет?

— Тридцать два. С пятьдесят седьмого я. И в Афган не попал только благодаря тому, что вы меня в Питер вовремя спровадили. За месяц до героического похода «ограниченного контингента»… Много наших там полегло?

— Много… Но не перебивай, дай выговориться, может, больше такой случай не представится. Мой сын на три года младше тебя… Был… Жаль. Но я не мог поступить иначе. — Иван Иванович тяжело вздохнул, и мы пошли дальше по печально увядающей осенней казахской степи.

Я молчал, и через десяток шагов генерал-полковник продолжил:

— «Никто не вечен под луной». Хорошо сказано. По-русски. Вот и я — не вечен. Чувствую — долго не протяну… Хотя мне всего лишь пятьдесят шесть. Эх, уеду скоро в Могадишо! Но ты меня помни и слов моих — не забывай. Одному, в крайнем случае двум, людям может быть известно о той миссии, которая уготована ВАГО. Тому, кому поручено непосредственно курировать данного агента, ему по должности одним из замов быть положено, ну и самому шефу!

— Запомнил.

Небо над степью темнело. Тянул низовой ветер, под его прохладными шершавыми ладонями неописуемо тонко позванивали сухие кисти ковыля. Медленный чалый табун тянулся на ночлег поближе к сторожевым вышкам. Маленькая степная луна наливалась холодной злой яркостью. У самого КПП Иван Иванович замедлил шаг, остановился, посмотрел через плечо то ли на меня, то ли дальше, на север, откуда ветер нес шары перекати-поля, и бросил:

— Прощай!

— До свидания, Иван Иванович!

Я думал, разговор окончен. Но генерал, словно решившись, повернул опять в степь и, отойдя от ворот шагов на тридцать, сказал:

— Прощай! Наверное, не свидимся более. Но еще одно дело надо сработать. Есть у меня в Москве один надежный парень. Дам я тебе его координаты. В нарушение всех инструкций и уставов. Вдвоем вы горы свернете! Только обращайся к нему в самом крайнем случае. Когда почувствуешь, что уже хана и пора клеить ласты…

Генерал ненадолго замолчал, уставясь куда-то вдаль поверх моего плеча. Я проследил за его взглядом и увидел, как в пронизанных закатным и лунным светом сумерках на расстоянии ружейного выстрела скользит волчья стая — сука, трое матерых и четыре щенка.

Выражения генеральского лица я не смог прочесть. Но через минуту оно сменилось обычным, устало-деловым, и Иван Иванович продиктовал мне незнакомую фамилию, телефон, обычный московский адрес и спросил:

— Запомнил?

— Да! — не колеблясь, ответил я.

Осенью 1997‑го сложится именно такая ситуация, которую предвидел Иван Иванович. Безвыходная и дикая. И телефонный звонок сработал. Один-единственный звонок, совершенный даже не мною, но по моей просьбе.

Этот человек, московский коллега Олег Вихренко, мигом примчался мне на помощь, охранял меня, раненого, в больнице, завалил киллеров, намеревавшихся меня добить; а после больницы старательно оберегал меня от необдуманных поступков в дальнейшем. Именно ему в свое время удастся придумать комбинацию с Мисютиным, благодаря которой мы выйдем на убийцу моих девчонок и установим имя предателя.

Но это будет только через восемь с лишним лет! А пока…

— Он получит твои данные только после моей смерти, — заговорщически шепчет товарищ Иванов. — До того они будут находиться в сейфе, шифр которого знаю один я!

Царский подарок преподнес мне Иван Иванович. Может, он знал наперед мою судьбу? Наверное, знал. На все воля Господня!

А в том, что генерал был ставленником Божьим, я лично, при всей неортодоксальности моей нынешней веры, — не сомневаюсь.

Заместитель начальника оперчасти действительно оказался зеленым салагой, на вид которому никак не дашь больше двадцати пяти.

Зашуганный и от того вечно сомневающийся, он не производил впечатление грозы уголовного мира, каким ему подобало быть по должности. Не знаю, кого можно расколоть с такой внешностью и таким нерешительным характером?

Он вызвал меня к себе сразу после обеда. Из карцера меня вывели, как полагается, по коридорам провели в наручниках, но в кабинете браслеты сняли и даже не подтолкнули в спину. А затем — в знак особого доверия, что ли? — оставили нас со старлеем вдвоем. Дверь, правда, оставалась открытой.