Как удивительно много фальши всего в трех предложениях! А те слова в скобках: «образцово-показательной» — это ведь намек на ту самую оценку Сталина. Не забыл Михаил Жаров, не забыл. Всю жизнь он пронес с собой слова своего кумира и вождя…

Вот вам всем, дорогие читатели, маленький совет от Раневской:

— Не надо всерьез воспринимать автографы, особенно если сделаны заранее, дома. И особенно типа «всегда ваш».

В начале этой книги я писал о том, что с Завадским у Фаины Раневской были очень непростые отношения. Нужно остановиться на них более подробно, ведь все основное, что сыграно Раневской в театре, было сыграно с Юрием Завадским.

Фаина Георгиевна и сама признавалась, что в их отношениях нет понятия любви и ненависти. Здесь было что-то другое. Пожалуй, истинная причина кроется в том, что Раневская помнила Юрия Завадского еще мальчишкой — он был значительно моложе ее. Он буквально рос на ее глазах. И это подспудно, на каком-то подсознательном уровне давало Фаине Раневской право считать себя чуть выше в понимании того или иного момента в игре, в общей трактовке, в раскрытии замысла пьесы. К тому же Завадский не блистал гениальностью. Да, он был в меру талантлив, но не исключительно, так, чтобы заставить Раневскую глядеть ему в рот.

Мне думается, есть и еще одна причина, по которой Раневская не могла поставить Юрия Завадского на одну планку с собой. Это необычная щепетильность Завадского, почти болезненная интеллигентность, подчеркнутая воспитанность. Он никогда не ругался бранными словами! Никогда! Никогда не позволял себе материться. Самое ужасное слово из бранных, которые могли прозвучать из его уст, — «какашка». Это немного смешило, одновременно и раздражало Раневскую, с ее-то пониманием истинного значения бранных слов в среде интеллигенции!

Юрий Завадский был режиссером и руководителем театра уже советского образца: в меру труслив, предупредителен, услужлив. Безусловно, эти качества не поднимали его в глазах Раневской, но с другой стороны, она понимала необходимость их наличия у руководителя той эпохи. Она видела в Завадском уже не только режиссера, но и отражение власти.

К чести Юрия Завадского, он понимал значение Раневской для театра, видел величину ее таланта и пусть через пререкания и споры, но во многом и многом соглашался с ее «отсебятиной» в спектаклях. Если он видел, что Раневская делала лучше — он не становился у нее на пути. В какой-то мере это задевало его самолюбие, но все же Завадский был и, наверное, в первую очередь, человеком искусства, и на его алтарь он мог в определенные моменты проложить свое самолюбие.

Когда прошел 150-й спектакль «Странная миссис Сэвидж», Юрий Завадский не просто высказал Раневской свое восхищение — он прислал ей письмо, в котором выразил восхищение ее игрой, подчеркнув, что эта игра делается ею вопреки всем трудностям. И пожелал сыграть 300-й спектакль, прямо указав, что это — и в его интересах.

Письмо было преисполнено молодого романтизма, оно растрогало Раневскую. Но Фаина Георгиевна была к этому времени чересчур опытной актрисой, она поняла, что за этими строками должно что-то последовать… И последовало: вскоре Юрий Завадский пригласил к себе Раневскую и попросил уступить роль миссис Сэвидж для своей жены, которая выходила из больницы и оставалась пока без роли.

Раневская согласилась — а что ей оставалось делать? С одной стороны, ей было по-человечески жаль жену Завадского, Веру, с другой — у нее еще была роль в другом спектакле. Пусть Вера попробует… Рано или поздно Раневская вернется в спектакль, она была уверена в этом.

Она видела и понимала всю гамму чувств, которую испытывал к ней Завадский: это и восхищение, и любовь, а порой — страх. Что больше всего раздражало Раневскую, так это то, когда Завадский начинал вести себя, словно мелкая склочница…

В то время, когда Раневская не играла в «Моссовете» (ушла из него), Завадский поставил там пьесу по Достоевскому. О спектакле говорили много и с восхищением, и однажды Раневская, хотя очень не любила ходить в свой бывший театр, все же решила сходить на спектакль. Но как идти? Как простому зрителю или как бывшей актрисе этого театра? Раневская выбрала второе.

Она позвонила Завадскому и предупредила его: будет вечером в театре. И Завадский ответил, что будет просто счастлив увидеть ее в зале, что это лично для него — большая честь. Врал он? Не думаю. Разве что немного преувеличивал.

Актеры были предупреждены, конечно. В таких случаях их игра идет на некоем подъеме, это понятно и естественно в их кругу: на спектакль приходит их бывший коллега, может быть, лучший актер…

Раневская волновалась, наверное, больше, чем сами актеры и Завадский. Волновалась и переживала, чтобы спектакль был сыгран хорошо, чтобы он ей понравился — ей очень не хотелось после в кругу бывших коллег кривить душой. Она не умела льстить, это сразу же угадывалось, ее все очень хорошо знали и понимали: где она искренна, где — притворяется.

Лицемерить Раневской не пришлось: спектакль ей понравился. Все же Завадский был талантливым режиссером — он и актеры смогли создать на сцене истинный дух пьесы Достоевского: нервность, напряжение.

Актеры были очень счастливы услышать от Раневской слова восхищения их игрой, а сам Завадский буквально сиял. Радовалась и Фаина Георгиевна — ей не пришлось кривить душой. И вообще она была просто рада за удачу коллег. Пусть и бывших.

Вот то, что случилось после этого спектакля, очень показательно в плане отношений Завадского и Раневской. Так вот, буквально через несколько дней Завадский пригласил Раневскую сыграть в его спектакле — близилась очередная революционная дата, театр должен был поставить нечто героическое на эту тему. Как всегда, решили ставить «Шторм». Но Завадский решил принципиально изменить канву спектакля. Теперь это должна быть не бытовая, а романтическая история. Он изложил перед актерами свое новое видение пьесы, предложил тут же попробовать. Раневская играла в спектакле роль Маньки, этакой девицы свободного поведения. То, что предложил Завадский, ее смешило. В какой-то момент по замыслу режиссера все актеры должны были взять метлы, лопаты и прочий атрибут и отправиться на субботник. Что было делать Маньке? Раневская просто ходила по сцене и с восхищением смотрела на воодушевленных революционным романтизмом героев. Тут-то Завадский и закричал:

— Фаина, что Вы делаете? Вы топчете мой замысел!

— Шо вы говорите! — воскликнула в ответ Раневская, оставаясь в роли Маньки. — То-то, люди добрые, мне все кажется, будто я вляпалась в говно! — повернулась она к остальным героям на сцене.

— Вон со сцены! — сорвался на вопль Завадский.

Повисла тишина. Все в страхе смотрели на Раневскую, которая, выдержав паузу, театрально бросила руку вперед:

— Вон из искусства!

И Раневская ушла. Первая репетиция по новому замыслу Завадского шла дальше без нее. А назавтра Фаина Георгиевна увидела, что ее в списке актеров, утвержденных на роли в «Шторме», не было. Но самое удивительное для нее было в том, что никому другому роль Маньки Завадский не отдал — он просто-напросто убрал вообще из спектакля этот образ. Не вписывался он в новую трактовку пьесы.