за брехня! На сколько делится?

— На четыре четверти, — уныло протянул ученик.

— Так зачем же вы считаете на три?

— Это вы считаете, — робко ответил тот.

— Я? Форменное идиотство… Кстати, вы разве любите музыку?

— Мама любит.

— Может быть, лучше бы она сама и играла…

Ушастый мальчик ушел. Хорошо бы прилечь… Но Мане будет обидно. Ей всегда кажется, что он валяется в те часы, когда мог бы «творить». А никогда не поймет, что именно в те часы, когда творить не может…

— Маня, кажется, у меня этот урок сорвется. Мальчишка бездарен.

— Да тебе-то что? Хочет учиться, так и пусть.

— Нет, я так не могу. Это мне тяжело.

Она опустила голову, и он видел, как задрожало ее лицо.

— Маня! — крикнул он. — Только не плачь! Голубчик! Я на все согласен, только не плачь.

Тогда она, видя, что все равно слез уже не спрячешь, громко охнув, повалилась грудью на стол и зарыдала.

— Тяжело! Ему тяжело!.. Мне очень легко! Я молчу… я все отдала… Разве я женщина? Разве я человек? Отойди от меня! Не смей до меня дотрагиваться… Не за себя мучаюсь — за теб-бя-а! Ведь брошу тебя — на чердаке сдохнешь! Уй-ди-и!

— Милая… Милая!.. — мучился он. Топтался на месте, не знал, что делать… — Милая… Ты успокойся. Ну, хорошо, я уйду, если тебе мое присутствие… и немножко пройдусь…

Она оттолкнула его обеими руками, но когда он был уже на лестнице, она выбежала и, свесившись через перила, прокричала:

— Надень кашне! Ненавижу тебя… Не попади под трамвай.

Был вечер ясный и радостный, не конец дня, а начало чудесной ночи.

Алексей Иванович закинул голову и остановился.

— Умрешь на чердаке… — прошептал он, подумал и улыбнулся. — Собственно говоря, так ли уж это плохо?

Он повернул лицо прямо к закатному пламенно-золотому сумраку, вдруг запевшему, загудевшему для тайного тайных души его таким несказанно блаженным созвучием, что слезы восторга выступили на глазах его.

— Господи, Господи! Бедная ты моя, милая… Так ли уж это плохо?

Золоченый стулик

Собственно говоря, даже нельзя сказать, что он был куплен, потому что дали его как сущую дрянь, в придачу к жестяной лоханьке, кочерге и старому корсету. Нужна была только лоханька да, пожалуй, кочерга, но все эти предметы были свалены в одну кучу и так кучей и продавались — либо бери все, либо отказывайся, а выбирать или оставлять нельзя.

Купила все эти штуки Ольга Петровна Гусева для уюта своей новой квартирки. Купила и привезла на такси домой.

Шофер потребовал с нее 5 франков на чай, потому что стул мог бы разорвать ему обивку.

— Так ведь не разорвал же!..

— Хо! Если бы он разорвал, я бы потребовал пятьдесят.

Гусева покорилась и потащила вещи по лестнице, причем на повороте нечаянно стукнула ножкой стула о консьержкину дверь.

Консьержка выскочила, выслушала смущенные извинения Гусевой и с плохо сдерживаемым негодованием сказала, что если все жильцы всех квартир будут каждую минуту колотить в ее дверь стульями, то жизнь станет совершенно невозможной.

Расстроенная, поднялась Гусева наверх.

Муж встретил ее весело, одобрил покупки и предложил немедленно купить позолоты и подновить стулик.

— Придут на Пасху гости, так он даже очень пригодится.

И Гусев позолотил стулик.

Вы, конечно, знаете, любезные читатели, что такое парижская меблированная квартирка в две комнаты с кухней.

В первой комнате буфет, шесть стульев, стол и диван с беженской дочкой.

Во второй — шкаф, два стула и кровать с беженцем и беженкой.

Под столом — ковер со следами былой красоты.

Все остальное выдержано в бурых тонах.

Ах да — чуть не забыла. На стене около буфета — две тарелки. Над кроватью — увеличенная фотография домовладельцевой тетки. На камине — облупленная голова итальянки из крашеной терракоты.

И вот на фоне всего этого появляется нечто из чужого мира, из мира легкомыслия, беспечности, праздности. Появляется ни на что не годный, суетный и непрочный, сверкающий, вызывающий и наглый — золотой стулик!

Понимаете? Зо-ло-той!..

Он подчеркнул дыру на ковре, старые спички, залезшие в щели паркета, масляные пятна на обоях…

— Куда бы его поставить?

— Поставим его у окна, там виднее.

— Всю квартиру скрасил!

— Прелестная вещь!

— Воображаю, в какой восторг придет Мария Ардальоновна — она ведь такая экспансивная!

— Ну вот, мы ее на него и посадим.

— Кнабиха обидится…

— Ну, что ж поделаешь? Нельзя же всех на один стул.

— Так вот и надо выбирать того, который почетнее. Мария Ардальоновна, во-первых, родственница, а во-вторых, к нам все равно хорошо относится. А перед Кнабихой надо заискивать, потому что она может тебе через мужа повредить на службе…

Вы представляете себе, что такое пасхальный стол среднего парижского беженца? Вы представляете себе эту смесь тоски по родине с французской действительностью? Соленые огурцы из русской лавочки рядом с паштетом из кролика (в кредит из соседней épicerie), колбаса, разложенная по тарелке винтом, кусок чего-то зажаренного, слишком светлого для баранины, но слишком темного для телятины… Кривобокий кулич. Русская водка и русская селедка… Посреди стола царственно-гордая курица лежит, выпятя грудь, окруженная крашеными яйцами, как знаменитый султан Селим в мечети Стамбула среди своего малолетнего семейства в сорока гробах.

— Ну что ж, кажется, все в порядке, — сказала Гусева и надела на курицу панталоны из кружевной бумаги.

— Надо прилично принять гостей. Теперь, слава богу, своя квартира. А то прямо стыдно: у всех бывали, а сами к себе никого позвать не могли.

— Взгляни: я обшила кружевцем старую простыню — и вышла премилая скатеретка!

— Очень мило. Не может не понравиться…

Первая пришла Мария Ардальоновна. Та самая родственница, которая очень хорошо относится.

Расцеловалась и еще в передней запищала:

— Очень, очень мило и с большим вкусом… Везет же людям…

С приятной улыбкой оглядела буфет и тарелки на стенах:

— Батюшки! Даже ковер! Фу ты, ну ты…

Ахнула на глиняную итальянку:

— Ну прямо не квартира, а бонбоньерка…

И вдруг застыла. Лицо вытянулось:

— А… это что же у вас такое?

Она смотрела на золоченый стулик.

— Это? Это стулик, — несколько растерянно отвечала Гусева.

Мария Ардальоновна обиженно сжала губы.

— Ну что же! Конечно. Одни на раззолоченной мебели сидят, а другим жрать нечего. Дело известное.

— Мария Ардальоновна! Голубчик! Да ведь это дрянь, дешевка, — лепетала Гусева. — Ведь это Митя сам подзолотил, а то совсем была рухлядь.

Гостья горько улыбнулась:

— Да что вы, милая моя, оправдываетесь? Я вас ни в чем