От таких мыслей я старался отделываться. Впрочем, для них не оставалось ни времени, ни места — наши дневные вылеты требовали от нас полной отдачи как физических, гак и моральных сил. Чтобы выжить, надо было целиком сконцентрироваться на противнике.

Англичане давили беспощадно и пытались вытеснить нас за пределы ринга, нанося удары смертельной силы, однако некоторые из этих ударов мы возвращали назад, когда это только было возможно. В этом году поздним летом и осенью я сбил двадцать один "спитфайр", три "бленхейма" и один "харрикейн". Мне приятно говорить эти слова, трудные и тяжелые, как сама битва, но это ни в чем не нарушает неписаные законы благородства. Весьма далекие от гуманной сентиментальности и полностью уверенные в том, что наш конфликт с неприятелем был борьбой не на жизнь, а на смерть, мы придерживались законов честной битвы, большая часть которых требует щадить беззащитного противника. Вот поэтому немецкая морская спасательная служба старательно и заботливо высматривала любого плавающего в проливе летчика, будь то английский или немецкий пилот. Стрелять в летчика, спускающегося на парашюте, представлялось нам неслыханно варварским поступком. Я очень хорошо помню обстоятельства, при которых Геринг упомянул об этом предмете, когда шла битва за Англию. Только Мельдерс присутствовал при этом разговоре, который происходил во Франции на площадке вагона специального поезда рейхсмаршала.

"Опыт доказывает, — говорил он нам, — если дело касается технически высокоразвитых родов войск, таких, как танки или истребительная авиация, то здесь гораздо важнее люди, управляющие машинами, нежели сами машины. Сбитый нами самолет может быть легко заменен англичанами на новый. Но отнюдь не сам пилот. Те удачливые летчики-истребители, которые смогут пережить войну и остаться целыми и невредимыми, будут оцениваться на вес золота, не только из-за их опыта и знаний, но и потому, что они очень редки!".

Наступила короткая пауза. Геринг хотел услышать, что мы вообще думаем об этом. "Так точно, господин рейхсмаршал!" — "Ну и?.." Я молчал. Геринг посмотрел мне прямо в глаза и спросил: "А что вы подумали бы о приказе, который предписывал бы вам стрелять в летчиков, выбросившихся с парашютом?" — "Я посчитал бы это убийством, господин рсйхсмаршал, — отвечал я, — и я сделал бы все от меня зависящее, чтобы не подчиняться такому приказу".

Геринг положил руки мне на плечи и сказал: "Это тот ответ, который я ожидал услышать от вас, Галланд". Во время Первой мировой войны уже возникали подобные идеи, но они были столь же энергичным образом отвергнуты летчиками-истребителями.

Я не знаю, что послужило основанием для этого разговора, может быть, такой приказ в каком-то особом случае уже предлагался, но если он готовился серьезно, то такой приказ мог поступить только от человека, ничего не знающего ни о солдатах, ни о благородной манере ведения боя. Вполне возможно. Геринг хотел узнать, что мы думали об этом про себя, на тот случай, если ему придется отклонить подобное требование, если оно будет сделано или уже сделано. Во всяком случае, этот вопрос больше не поднимался в кругах люфтваффе, даже тогда, когда воина в воздухе приобрела столь ужасный характер.

Вопрос о благородстве на войне лучше всего продемонстрирует эпизод, который произошел летом 1941 года с нашей стороны Ла-Манша. Один из наиболее известных и удачливых летчиков британских ВВС, командир авиаполка Дуглас Бадер, был сбит во время схватки над Па-де-Кале. Точно не удалось установить, кто же его сбил, но когда Бадер был взят в плен, то он пожелал узнать имя этого летчика и, если возможно, снова встретиться с ним в воздухе, Он сказал, что для него просто невыносима сама мысль о том, что его сбил немецкий военнослужащий сержантского состава. Да, конечно, это сделал не сержант, а возможно, один из наших способных молодых офицеров, среди которых в то время было несколько выдающихся летчиков. Я в тот день завалил два самолета из соединения Бадера. Чтобы не обидеть его, мы выбрали среди удачливых летчиков, принимавших участие в этой схватке, приятно выглядевшего, с прекрасными волосами офицера, которого и представили Бадеру в качестве его победителя. Бадер был приятно удивлен и сердечно приветствовал его рукопожатием.

Свое крушение он описывал следующим образом: "Я заметил куски металла, отлетавшие от самолета. Нос резко опустился вниз, а когда я оглянулся, то увидел, что хвостовая часть практически исчезла… Мне больше ничего не оставалось, как только поскорей выбираться из кабины. Правда, легче сказать, чем сделать, особенно когда самолет, вращаясь, падает отвесно вниз. Я подтянулся па руках и высунул одну ногу из кабины. Другая, правая, застряла внутри. Я дергался, и самолет дергался тоже. Ну а потом я все-таки выбрался, но без своей правой ноги. Она продолжала падать вместе с самолетом!".

Парашют у него раскрылся, но столкновение с землей при приземлении было очень болезненным, потому что его нога чуть не вошла внутрь грудной клетки. Это была тоже искусственная нога, как и правая. Когда его доставили в госпиталь в Сент-Омере, причем в плачевном состоянии, то первое, о чем он спросил, так это о своих искусственных конечностях. Одна из них стояла возле постели, а другую по его просьбе отыскали под обломками "спитфайра". Ее нашли, конечно, в сильно изогнутом виде, но мои механики быстро се выпрямили. Бадер был счастлив, и, как только врачи разрешили ему вставать с кровати, он сразу начал пытаться ходить. Этот человек обладал потрясающей силой воли. Он напрочь отказался оставаться в одиночной палате, которую специально подготовили для него, а захотел быть вместе с другими английскими летчиками, лежавшими в том же госпитале. Он задавал общий тон, поддерживал настроение и чувство товарищества.

Страстью Бадера были полеты. Его не остановила даже потеря ног в летной катастрофе в 1931 году, когда он был еще молодым человеком, — Бадер по-прежнему продолжал летать. Приложив немало усилий и умения, он смог вступить в ряды британских военно-воздушных сил в начале Второй мировой войны. Наверное, он был единственным действующим пилотом, летавшим с протезами вместо ног. Английский здравый смысл помог преодолеть все правила и предписания, и он вскоре сам сделал себе карьеру. Он стал одним из тех людей из числа руководителей, кто спас свою страну во время битвы за Англию благодаря своей несгибаемой стойкости.

Однажды днем ко мне подошел командир 1-го авиаполка, сгорая от нетерпения сообщить мне, какую "птицу" нам удалось поймать. "Вы непременно должны поехать и пригласить его", — сказал он. Ребра у Бадера уже более или менее зажили, и я послал в госпиталь Сент-Омера большую штабную машину "хорьх", которой пользовались очень редко. Офицер, старшина и шофер с шиком доставили Бадера к нам. За этим последовало угощение гостя чаем и штаб-квартире нашей группы, причем он был поражен и удивлен радушием офицеров и командиров и щедростью этого приема. И спустя немного времени преодолел недоверие, которое ему не удавалось скрыть под своими изысканными и обаятельными манерами.

Держался Бадер настороженно, чтобы ненароком не сообщить какую-либо ценную военную информацию, но в любом случае нам было запрещено допрашивать пленных, эта обязанность была целиком возложена на плечи компетентных органов. Несмотря на это, мне были даны четкие указания не говорить ни о чем, что могло хотя бы отдаленно походить на расспросы. Он даже не поделился тем, сколько сбитых самолетов было у него на счету.