В эссе «Смена парадигм и оспаривание категорий» (2006) Джудит Лорбер описывает, как марксистский феминизм воспринимал женщин в качестве класса[335]. Она утверждает, что, совладав с неравенством в рабочей среде в 1970-х и начале 1980-х годов, «марксистские феминистки углубили свои исследования с целью показать, что эксплуатация домохозяек была неотъемлемой частью капиталистической экономики»[336]. Материалистический феминистский взгляд предлагает метанарратив о мужчинах, женщинах и обществе, основанный на незамысловатой бинарной структуре «угнетающее мужское / угнетаемое женское». Такая бинарность была неприемлема для постмодернистских Теоретиков, воспринимавших ее через призму Деррида, согласно которому аналогичный механизм господства и подчинения присутствует в любой подобной «языковой игре». В ответ на это новоявленные Теоретики, которые в конце 1980-х начали оказывать значительное влияние на феминистскую мысль, бросили вызов лингвистическим основам категорий «женщины» и «мужчины», обратившись к квир-Теории.

Упомянутый концептуальный сдвиг был обобщен в работе Джейн Пилчер и Имельды Уэлхан, посвященной развитию гендерных исследований[337]. Эти изменения важны, отмечают они, потому что, с постмодернистской точки зрения, «индивидуальный статус и положение тех, кого мы объединяем в группы и называем „женщинами“ и „мужчинами“, настолько сильно различаются в зависимости от времени, пространства и культуры, что использование таких собирательных существительных едва ли оправданно»[338]. К началу 2000-х тезис о несостоятельности терминов «женщины» и «мужчины» – ввиду того что гендер конструируется доминирующими дискурсами по-разному, в разное время и в разных местах – уже преобладал среди феминисток. Пилчер и Уэлхан утверждают, что в рамках Теории «„женщины“ и „мужчины“ понимаются как конструкты или репрезентации, достигаемые посредством дискурса, перформанса и повторения, а не как „реальные сущности“»[339]. Эти новые вводные выставили биологический пол весьма неустойчивым объектом для изучения, а также обнажили риск пренебречь опытом людей, работающих в других культурных рамках. В результате возникла потребность перейти от феминизма к более обширному и свободному изучению гендера и гендерной идентичности. Пытаться изучать «женщин» или «мужчин» в рамках Теории – значит упускать суть. Предмет интереса прикладных постмодернистов – «гендер», определяемый ими как поведение и ожидания, которые обучаются «исполнять» люди, считающиеся мужчинами и женщинами, и которые – хотя полностью избавиться от них нельзя – могут быть подорваны, запутаны и усложнены.

Теория не только до неузнаваемости преобразила феминизм, превратив социальный конструкт гендера из незамысловатой репрессивной бинарности в текучий и нестабильный феномен, обладающий освободительным потенциалом; она также сосредоточила внимание феминизма на интерсекциональности[340]. В этом, заявляют Пилчер и Уэлхан, состоит концептуальный переход от феминизма к гендерным исследованиям: «По мере развития понимания гендера как сложной, многогранной и мультидисциплинарной области, включающей в себя изучение как внутренней динамики, так и взаимоотношений между гендерами, термин „гендерные исследования“ стал набирать популярность, пусть и не был безальтернативен»[341]. Другими словами, в ходе прикладной фазы постмодернизма объединение различных групп меньшинств под общим знаменем угнетения (oppression) стало единственно «правильным» способом заниматься феминистской деятельностью. Вместе с тем феминизм уступил свое место гендерным исследованиям (под эгидой квир-Теории) и приобщился к интерсекциональности как к своего рода Большой Объединительной Теории Социальной власти и Социетальной[342] несправедливости.

Вот как Лорбер описывает эту новообретенную множественность и неопределимость, по причине которой акцент на классовом угнетении женщин мужчинами становится попросту несущественным:

Феминистские исследования теперь изучают мужчин и женщин из разных социальных групп, а не только белых женщин. Они исходят из культурного многообразия и стараются не навязывать западные аналогии при сравнении данных. Они изучают замысловатое взаимодействие гендера, пола и сексуальности. Признавая множественность гендера, пола и сексуальности, феминистские исследования способны выйти за рамки общепринятой бинарности. Вопрос, к ответу на который они приступили: как производить категории для сравнения, при этом критически деконструируя их[343].

К этому моменту гендерные исследования занимались привычными постмодернистскими делами. Они начали рассматривать знание как культурный конструкт (постмодернистский принцип знания), учитывать в своей работе множественные векторы власти и привилегий (постмодернистский политический принцип), деконструировать категории, размывать границы, уделять внимание дискурсам, практиковать культурный релятивизм и чтить мудрость групповых идентичностей (четыре постмодернистских сюжета).

Лорбер выделяет в происходящих переменах четыре аспекта. Во-первых, это центральная роль гендера как всеобъемлющего организующего принципа всего общества:

Смена парадигмы в феминистской социальной науке начинается с концепции гендера как организующего принципа всеобщего социального порядка в современных обществах и всех социальных институтах, включая экономику, политику, религию, армию, образование и медицину, а не только семью. В такой концептуализации гендер – не просто часть личностной структуры и идентичности, но и официальный, бюрократический статус, а также статус в многомерных стратификационных системах, политической экономии и системах иерархии власти[344].

К 2006 году, когда Лорбер зафиксировала этот сдвиг, феминизм солидаризировался вокруг убеждения, что гендер занимает ключевое место в системах власти и привилегий. Более того, он принял постмодернистскую концепцию мира – то есть реорганизовался в соответствии с постулатами Теории. Феминистская мысль больше не понимала «патриархат» в буквальном смысле как «власть отцов» (и мужей). Вместо этого она рассматривала его в фукианских терминах как расплывчатые представления о мужском господстве, пронизывающем каждый дискурс. В рамках новой парадигмы власть и привилегии стали «организующим принципом», наделяющим индивида «статусом в многомерных стратификационных системах» – иными словами, распределяющим людей по иерархическим категориям, от которых зависит то, как они думают и говорят.

Лорбер продолжает:

Второй аспект смены парадигмы заключается в признании гендера и сексуальности социальными конструктами. Этот принцип содержательно определяет гендер как организационный процесс, схему личного общения и поведенческий аспект личностной идентичности[345].

В новом, прикладном постмодернистском понимании гендер делается кем-то и по отношению к кому-то, а заодно и всеми нами по отношению к каждому из нас. Подобно глаголу «квирить», возникшему в рамках квир-Теории из-за очевидной важности «речевых актов» – создания реальности посредством речи, – появился и глагол «гендеризировать» (to gender). В результате Теоретики переключили свое внимание на «гендеризированность» общественных структур. Например, если раньше реклама, в которой появлялась женщина, использующая средство для мытья посуды, рассматривалась как укрепление патриархальных ожиданий и материальная эксплуатация женщин, то после постмодернистского поворота – как способ «гендеризации» домашнего хозяйства: использование дискурсов для легитимации убеждения, что мытье посуды – часть женской идентичности. «Гендеризация» происходит, когда реклама выставляет это убеждение элементом легитимированных в обществе дискурсов, которые определяют гендерные роли, навязываемые женщинам в процессе социализации. Такой взгляд подразумевает социальный конструктивизм.

Лорбер объясняет роль власти в создании и поддержании этих социальных конструкций:

Третий акцент – на анализе власти и социального контроля, вплетенных в социальное конструирование гендера и сексуальности, который обнажает гегемонию доминирующих мужчин, их версию маскулинности и гетеросексуальности[346].

Таким образом, несмотря на сдвиг