Мормо держала пучок из метелок проса, перевитых плющом. Точно так же подошли бы стебли пшеницы. Или ветка омелы. Здесь был гот же смысл, как в том аспекте значения меча, воткнутого в землю, о котором говорил покойный… как бишь его звали… неважно. И каждый, кто хоть немного знал обряды Богини, предполагал бы, что чашу должна держать Мормо, а жезл, иди то, что ему соответствует — Шадрапа. Но посвященным известно, что перемена удваивает силу обряда, перемножает мужскую и женскую силы. И об этом Мормо тоже обязана была знать. А вот Шадрапа не знал ничего, иначе, вероятно, счел бы ритуал мерзостью и кощунством.

Так мы стояли вокруг треножника: слева Шадрапа, в лазурных с белой оторочкой жреческих одеждах, лысина навевает мысли о; копченой рыбе, светлые глаза слезятся от блеска неба, солнца и огня, справа Мормо, сплошь сияние и шуршание, а позади я — во всей своей невзрачности. И я воззвала к Богине.

— О, великая именем, создавшая все сущее! Ты подумала обо всем, чтобы дать людям жизнь и мир! Благодаря Тебе существуют небо и земля и сладкие лучи солнца. Все народы, какие живут на бескрайней земле, все прославляют Твое прекрасное благое имя, хотя на родном языке всякий зовет Тебя по-своему. Аруру — мать творения, воинственная Анат и Алат — созидательница, светлая Ишхара и могучая Ардви, лунная Тиннит, Метида, в которой вся мудрость, Дио, Рея, Онка, Нейт — несть числа именам, и за ними — Единая. Все мы служим Тебе, и даже те, кто отрицают Тебя или не ведают о Тебе, все равно идут по Пути, Тобою предначертанным. Ты, что была, есть и пребудет вовеки — воззри на нас, благослови наше собрание и дом, куда мы Тебя приглашаем!

Шадрапа и Мормо поднялись на ступень выше и оказались рядом со мной. Взяв у Мормо ее плетенку, я опустила ее в чашу, которую держал Шадрапа, а затем покропила вином на четыре стороны света. Когда капли вина попали в костер, пламя стало заметно ниже. Дрова просто прогорели, но собравшиеся приняли это за знамение, и, опять-таки, возможно, они не слишком ошибались.

После этого я кинула плетенку из проса и плюща на жаровню. Взвился узкий столб черного дыма. Наверняка в толпе многие гадали о будущем по высоте и направлению этого дыма.

Потом Шадрапа передал мне серебряную чашу. Я, как подобает, подняла ее на вытянутых руках, чтоб туда заглянуло солнце (Шад-рапе это должно понравиться), затем поднесла к губам. Уверяю вас, такая кровь Богини на вкус приятнее той, что причащаются поклонники кровавых жертв. Отпив, я передала чашу Шадрапе. Было очень важно, как поступит каждый из участников обряда.

Шадрапа выпил без колебаний. В конце концов, он мог истолковывать весь ритуал в пользу своего солнечного божества, и, вероятно, так и сделал. Но точно так же могла поступать и Мормо. Вдобавок ее лицо закрывала маска.

Однако старуха не нарушила хода ритуала. Поскольку обе руки ее были свободны, она, пока Шадрапа пил, приподняла маску так, чтобы высвободить рот, но не выше. И, удерживая золотую личину одной рукой, другую протянула за чашей и приняла ее. Для этого, кстати, требовались в ее возрасте немалые силы.

Толпа вновь источала напряжение. Ведь никто, кроме моих людей, не видел горгону без маски. Впрочем, по правде говоря, они и сейчас ее таковой не увидели.

Я восхищалась самообладанием старухи, что не мешало мне внимательно следить за ней. Выпьет ли она вино без остатка? И не швырнет ли чашу в огонь?

Но нет. Когда Мормо возвратила мне чашу, на дне плескалось достаточно вина для Богини, которая должна была четвертой присутствовать среди нас.

Приняв подношение, я поставила чашу на треножник, повернулась и взялась за его деревянную ручку. Шадрапа и Мормо сделали то же самое. Слава Богине, треножник оказался не так тяжел, чтобы они вдвоем не могли помочь мне удержать все сооружение на весу. И мы втроем, под приветственные вопли толпы, понесли треножник в храм. Он объединял нас, будто мы держались за руки. Потому мы двигались медленно, очень медленно, но со стороны это лишь прибавляло зрелищу торжественности.

Святилище ожидало нас — порфир и гранит, лазурит и яшпей. За правым моим плечом послышался прерывистый вздох Шадра-пы. Не знаю, что он ожидал увидеть в храме чуждой ему веры — бьющую в глаза роскошь, или наоборот, картину удручающей грубости и убожества, кощунственные изображения, пробуждающие самые низменные, по его понятиям, чувства.

Здесь не оказалось ничего такого. Наше святилище было еще более строгим, чем виденные мною кернииские храмы, в которыхтоже не воздвигали статуй, но где все же в изобилии красовались фрески и барельефы.

Шадрапа не знал, что нам в Темискире всякое зримое изображение божества представляется неуместным и коробящим глаз. Мы признаем только символы, воплощающие ту или иную сторону божественных сил.

Эти символы, о которых не раз говорилось прежде, были представлены на фризе, тянувшемся вдоль потолка. Стены же украшали лишь зеркала. Их насчитывалось девять: три раза по три — наисвященнейшее число. Восемь из них, врезанных в стены, были из полированного камня, а девятое, расположенное над порфировым алтарем — серебряное. Его сделали не атлантские ремесленники, в отличие от других, а мастера крепости Элле, под наблюдением Мениппа.

Мы с Таавтом совместно много размышляли, что должно представлять Божество в отсутствие изображений, и подобный выход сочли наилучшим — все, приходящие в храм, должны узреть Божество в себе самих.

Что до серебра, раздобыть его в достаточных количествах за минувшие месяцы оказалось затруднительно. Сюда его привозили (тогда я еще не знала, что по этой самой причине серебро в Черной Земле ценят дороже золота, и, желая почтить своих богов, говорят, будто у них серебряные кости). Но я его добыла.

Там, на алтарь перед серебряным зеркалом мы втроем водрузили бронзовый треножник. Пламя, раздробившись в отражени ях, заплясало по стенам. Нас окружили его языки.

Шадрапа приложил морщинистую руку к сердцу. Легко было понять, что он воображает себя проходящим сквозь огонь, как я недавно. И не стала я ему говорить, что это совсем непохоже. Нисколько.

Мормо под сводами храма выглядела еще крупней. Драгоценные глаза ее маски безразлично взирали на алтарь, тени пламени играли на золотой личине.

Каменный пол холодил мои босые ступни, облепленные пеплом. В некоторые святилища нельзя заходить в обуви. У нас в Темискире нет такого правила, но так получилось, что здесь поневоле я его соблюла.

Снаружи люди продолжали кричать, но их голоса доносились до меня, словно отдаленный рокот моря. Они выкрикивали имя Богини, и, может быть, мое — ведь в некоторых языках они похожи.

Я чувствовала себя так, словно нахожусь внутри граненого колдовского камня, который вот-вот разобьется, но это ощущение скоро миновало. И его значение мне так и не открылось. Но, оборачиваясь навстречу выходу, я все еще слышала бьющий по плитам ливень хрустальных осколков.

У входа нас дожидалась Хтония. Еще прежде она попросила, чтобы ей предоставили честь первой быть у алтарного огня в ночь после освящения храма. И вряд ли кто стал бы у нее эту честь оспаривать. Она протянула мне раскрытые ладони, и я накрыла их своими, освятившимися от соприкосновения с алтарем. Теперь благие силы перешли от меня к Хтонии, и она прошла в храм. А мы стали спускаться по лестнице.