Сергеев посмотрел на нее и увидел, что могучая несгибаемая Сэм плачет. Слезы густо сбегали по ее обветренным щекам и падали на толстую кожу подбитой собачьим мехом летной куртки.

– Ну, почему не будет? – спросил Умка мягко. – Почему? Ты же еще совсем молодая женщина… Ну, сколько ты еще продержишься во главе Вампиров? Три? Четыре года? А потом? Все еще будет, Сэм, все еще будет…

Носилки с Али-Бабой протиснули в люк, и перед тем, как исчезнуть во чреве фюзеляжа, араб выпростал из-под одеяла здоровую руку и, улыбнувшись, как соучастник соучастнику, махнул Сергееву на прощание.

Вадим выпрыгнул из самолета и метнулся к хвосту – нужно было развернуть машину для взлета.

– Улетай, – попросил Сергеев еще раз, стараясь говорить как можно мягче. – Я прошу тебя. Я вернусь. Я же всегда возвращаюсь.

Саманта помотала головой и всхлипнула, закусив губу.

– На этот раз все не так. Можешь мне верить, можешь нет, но все изменилось.

Она вытерла щеки перчатками и хлюпнула покрасневшим носом.

– Мне почему-то кажется, что завтра все кончится. Вот просто возьмет – и закончится. Я понимаю, Мишенька, так, как мы здесь живем, люди жить не должны. Но это же наша жизнь. Нет у нас другой. Все у нас не так: и смерть, и любовь – все навыворот. Но тут я Саманта, Вампир, за мной сотня душ самых смелых парней и девчонок, у нас крылья растут из сердца… А вот кем бы мы были там, по ту сторону – я не знаю. И я не смогу, как Игорек, пристать ко двору, и многие из моих ребят не смогут. Кто пришел зарабатывать бабки – те смогут. Они спят и видят, как с полными карманами поедут домой. А такие, как я… Такие, как я… Ты представляешь меня домохозяйкой? На кухне? В фартуке засаленном? Так моя мама ходила… И я не представляю. Я и не повернусь-то на той кухне… Куда мне? В жандармы? В армию? Так я сама командовать привыкла, не смогу, чтобы мной командовали. Или к станку идти? Не возьмут! Я ничего не умею, кроме как летать и воевать! Всё! Я здешняя. Коренная, Сергеев. Ничейная. Мне идти некуда, и Игорь это прекрасно понял. Он и оставил меня на хозяйстве, понимая, что нет таких денег, которые заставят меня все бросить и сбежать…

Самолет усилиями Вадима и местной команды развернули носом к заснеженному полю, двигатель взвыл, полетела во все стороны белая мелкая пыль и, смешно подпрыгивая, словно отяжелевшая ворона, «кукурузник» начал разгоняться. Лыжи глотали рытвины, бешено вращался винт, прыжки становились все протяженнее и протяженнее, и вот машина рванулась в небо, заклекотала, разрывая низкие, снежные облака и исчезла в их серо-белом вареве. Небо съело низкий рев мотора, и только на самой границе слышимости раздавался звук, похожий на шмелиный гул.

– В добрый путь, – сказала Саманта вслед самолету. – Спокойного неба и легких крыльев. Все, Сергеев, часть твоей просьбы я выполнила.

– Выполни и вторую, – попросил Умка. – Улетай.

– Я улечу, – ответила она просто. – Не волнуйся. Дослушай меня, пожалуйста. Я же никогда не говорила с тобой. Один разговор за всю жизнь – это ведь немного, правда? Если ты вернешься, если все окончится благополучно, то можно считать, что этого разговора не было. Но если ты не вернешься, я всю жизнь буду корить себя за то, что не сказала.

Она глубоко вздохнула, словно ныряльщик перед прыжком, и Сергеев заранее внутренне съежился, понимая, что сегодняшний разговор навсегда изменит хрупкое равновесие, существовавшее между ними все эти годы. Необратимо изменит. Она казалась ему непреклонной, сильной, жесткой, как ее бизнес, а на самом деле, он не замечал совершенно очевидных вещей. Такое случается, когда любит один. Но кому от этого легче?

– Для меня есть только один способ уехать отсюда – уехать с тобой. Если когда-нибудь, когда угодно, случится, что ты позовешь меня, я не буду думать ни секунды. Не смотри на меня! – приказала она. – Не смотри, я не смогу говорить! Я знаю, что мы не созданы друг для друга, тебе нужна другая женщина.

Я все это знаю. Пусть, пусть у тебя будут другие, согласна, но рядом должна быть я. Потому что все это время, понимаешь, Сергеев, все это время не понимала, как без тебя живу.

Саманта замолчала. Вадик шел к ним, раскрасневшийся, утирая выступивший на лбу пот. Шел, на счастье Саманты, не быстро, проваливаясь в снег до середины икры.

– Все, Миша, – произнесла она, переходя на шёпот. – Прости, больше не буду. И ничего не отвечай. Я знаю твое «делай, что должно». Делай. Но и я буду делать. И будь, что будет.

– Ну, что, Сергеев? – Вадим усмехнулся, и, прихватив из невысокого сугроба пригоршню снега, вытер потное лицо, зафыркал, сдувая со щеточки «молодых» усиков прилипшие белые комочки, сморщился и громко чихнул, как нюхнувший свежей краски кот. – Пора? Отъезжаем? Через минное поле нас должны провести до темноты…

– Иди, – сказал Сергеев. – Мы догоним.

Кибуц жил своей жизнью. Строго регламентированной, скучной, рациональной – во всяком случае, все так и выглядело снаружи. Левин сделал все, чтобы его подопечные могли не только выживать, но и жить. Сергеев шел рядом с Самантой по коротким улочкам, построенным в расчете на бои и осады, смотрел на выходящие в переулки бревенчатые стены с бойницами и думал, что Сэм сегодня сказала вещи, над которыми он не хотел задумываться, несмотря на их очевидность. Вернее, он думал о подобном применительно к себе, к своей судьбе, к своим ощущениям. Оказывается, не ему одному было некуда идти. Да, он потерял все, что любил и считал себя ответственным за произошедшее. Пусть не полностью, пусть частично, но чувство вины тяжелым грузом висело за плечами. Он жил с ощущением, что эта отравленная земля, эта территория может быть родиной только для таких изгоев, как он сам. Родина, как наказание. Ничего ж себе, концепция! Сергеев улыбнулся с грустью. Логика железная, точка отправления дурацкая. Левин, Красавицкий, Бондарев, Вадим, Мотл, Говорова, Саманта… Кого еще причислить к лику не святых? Да, каждый пережил трагедию, шок, каждый сделал свой выбор, но был ли это выбор под принуждением? Что заставило Красавицкого остаться? Чувство долга? Любовь к людям? Или все это плюс чувство родины? Чувство своего места, своего гнезда, своей, а не навязанной обстоятельствами жизни? Что мешало Саманте, вольной птице, махнуть через минные поля и колючку? Боязнь неустроенности? Ну, нет… Не тот закал! Просто она здешняя. Здесь ее Родина. Здесь ее место. Страшное, опасное, безжалостное. Но её. И любовь у нее такая же безнадежная, как пейзажи Пустошей. Но это ее любовь. И она ни на что ее не променяет.

У каждой земли есть народ, подумал Сергеев, открывая дверь штабного дома, и пропуская Саманту вперед, и у нашей земли он тоже есть. Пришлый народ, странный народ, говорящий на разных языках, опасный, как австралийские каторжане – он кровь от крови, плоть от плоти этой исковерканной земли. Но нам надо время, чтобы почувствовать себя кем-то, а этого времени у нас может и не быть. Для мира – мы никто. Мы – заселившие место катастрофы нелюди. Банды. Людоеды. Первобытные человекообразные. Мы те, о ком рассказывают страшные сказки на пограничных территориях, и эти сказки во многом правдивы. Но каковы обстоятельства, таковы и люди. Не у всех хватает сил и воли сопротивляться окружающему кошмару. И все-таки – мы выживаем и меняемся. Лучшие из нас организуют вокруг себя лучших. Мы строим мир на руинах, потому что здесь его больше не из чего строить. И мы готовы умереть за этот мир. Не за идею, как пытались заставить умирать моё поколение, а за вполне конкретных людей, которых мы любим.