Один раз была такая ситуация, что я нашла отличную огневую позицию, пристреляла все ориентиры, все подготовила — а пехота где-то застряла, не подошла к нам. И я ни за что не хотела отходить — все же готово, пристреляно уже! И мы на ночь остались там, на этой точке, в одиночестве. Немцы ночью боялись в бой идти. И мы всю ночь вели беспокоящий огонь — расчет рассредоточился, и то из автомата очередь дадим, то из пулемета. Утром наша пехота подошла, и говорят нам: «А вы еще живы?» Мы говорим: «Да, а куда мы денемся?»

Один раз я столкнулась с немцем лоб в лоб в бою. Слева дом горит, справа сарай горит, и нам надо между этих двух пожарищ проскочить. Я побежала, выскочила — и немец на меня! Мы выстрелили одновременно. Я его убила, а он в меня не попал. Очевидно, он нажал на курок, когда он уже падал. Только сапог мне повредил пулей. Аня Шмидт, бывшая студентка института иностранных языков, в том же бою встретилась с немцем, так она его в плен взяла. Мало того, когда наша пехота вперед пошла, она на него пулемет нагрузила. Отчаянная девчонка была. По национальности была еврейка. Поскольку я была чертежница, она меня попросила подделать ей графу «национальность» в красноармейской книжке. Она мне говорила: «Ты сама понимаешь, к евреям такого доверия нет, как к русским, переставь мне национальность на русскую». Я пожала плечами, но надпись ей подделала. В этом же бою она и погибла.

Маша Логинова была из Ленинграда, но где она жила — я не знаю. Один раз был случай (где, я уже не помню, названия мест стерлись в памяти), когда командиру роты дали задание прочесать лес. Он набрал команду — я пошла с ручным пулеметом, Маша Логинова, санинструктор, тоже пошла, и еще пятнадцать человек бойцов. Мы пошли вперед. Только мы метров триста отошли, как снайпер Машу снял. Я только наклонилась над ней, как командир говорит: «Не смей! Ее подберут, а нам дальше надо идти». Какая ее судьба — нашли потом ее тело или нет, не знаю. Мы дальше пошли, вышли на опушку леса, перед нами деревня, в ней немцы ходят. А командир отчаянный был, говорит: «Давай деревню возьмем!» Я говорю: «Ага, возьмем. И что мы с ней делать будем? Нас семнадцать человек, а наши вон где! Где патроны? Где силы, чтобы эту деревню удержать? Где еда? У нас ничего нет с собой. Давай лучше подождем подхода наших». Это был единственный раз, когда я офицеру перечила. Мы остались на ночь на опушке леса — не пошел комроты вперед. Немцы ходят в открытую, варят что-то, из труб дым идет. А у нас и есть нет ничего. Ночью — под одним кустиком храпят, под другим — храпят, я пойду, одного растолкаю, другого растолкаю, боюсь уснуть. После этого на рассвете слышу — справа началась стрельба. Я так подумала, что, значит, скоро наши подойдут и эту деревню будут брать. Пошла на выстрелы, и оказалось, что это наши соседи, 131-й полк. Я к ним подошла, говорю: «Что тут у вас происходит?» — «А ты из какой части?» — «134-й полк». — «А где вы?» — «Мы на опушке леса, перед деревней стоим, еще с вечера». — «Что вам надо?» Я в ответ: «Нам надо патронов и надо каши!» Мне дали термос каши, патронов, я и вернулась к нашим. Потом наши пошли вперед, мы к деревне подошли, а там немцы уже отступили. Деревню заняли без боя. Этот комроты мне и говорит: «Вот видишь, надо было деревню атаковать вечером, заняли бы ее и ночевали бы в домах». Я говорю: «Как знать, может быть, и не было бы нас в живых!»

Один раз врач меня обидела сильно. У меня что-то с ногой случилось, такая боль дикая, что наступить на ногу не могу. А внешне ничего не видно. Я пришла к ней, а она посмотрела и говорит мне: «Симулянтка!» Я думаю: «Ничего себе, симулянтка, с сорок первого года в боях!» А это в 1945 году было. Потом слышу еще, что врач говорит: «Сегодня в бой идем, вот она и симулирует». Я обиделась страшно и кое-как ушла оттуда. А идти не могу. Увидела повозку, которая шла как раз в наш полк. Меня привезли. Что делать-то? Я такая обуза для ребят, без ног! К вечеру у меня нога распухла так, что и в сапог не лезла. А там как раз понадобилась какой-то взвод пулеметный на танк посадить. Я говорю: «Давайте наш взвод на танк, раз я ходить не могу, поедем!» Поехали на этом танке. Два танка шли впереди, мы были на третьем. Танки вывезли нас на позицию, мы рассредоточились, а танки пошли на свою позицию, отступили. Мы остались одни, вырыли окопчики, сидим и ждем. Рядом дом какой-то был, один парень из моего взвода говорит: «Я пойду, проверю, что там такое». Прыгнул через забор и зацепился ремнем, а ноги длинные в воздухе болтаются. Сам парень высокий был — и вот вид такой: забор, а над ним длиннющие ноги болтаются.

Я говорю: «Ну, если немцы такое увидят, то обязательно отступят, испугаются». Он отцепился, пошел в этот дом, вернулся и говорит: «Да нет там ничего, нечем поживиться». И вдруг мы смотрим — из леса напротив выходят немецкие танки! А наших танков нет! А пехота-то где? Что нам делать? Так что получается, что наш взвод остался в одиночестве, три пулемета, и все. Думаю, ладно, огонь открывать мы не будем, это бесполезно. Пусть они пройдут, и мы попробуем их сзади атаковать гранатами — вот такое я решение приняла. Ребята мои заволновались. Я им говорю: «Ребята, вы же знаете, я убежать не могу. Сами знаете, какая у меня нога — я никуда не убегу. И вам я приказывать тоже не могу на верную смерть оставаться. Так что оставьте мне гранат побольше, а сами как хотите». Никто не убежал. А немецкие танки стволами в разные стороны поводили и что-то побоялись вперед идти. Я говорю солдату своему: «Это ты их своими ногами напугал, они не знают, какое оружие тут у нас находится». Тут как раз наши подошли, и мы отошли в тыл. Потом меня сразу отправили в медсанбат. На телеге нас везут. Я автомат ребятам отдала. Положили меня и еще одного раненого на телегу, везут нас. Смотрим — из леса два немца идут! Я ездового спрашиваю: «У тебя оружие есть?» — «Да там винтовка где-то под тобой лежит». Я винтовку сразу из-под себя доставать, держу ее. Подходят немцы, что-то говорят. Если бы Анна была жива, она бы с ними поговорила, но ее нет, она убита. А нас — я с ногой, тяжелораненый боец и ездовой. Я думаю, что делать? Гранат нет, а что это винтовка? Подошли, говорят, как я поняла: «Мы австрийцы! Мы не стреляли!» Оба с оружием и пошли за нами. До артиллеристов добрались, я говорю: «Ребята, избавьте от этих собеседников! Я уже больше не могу с ними общаться! Они вышли из леса, не стреляли, нам ничего плохого не сделали, но общаться я с ними больше не хочу». В медсанбате меня сразу на операционный стол, и маску на лицо эфирную. До сих пор я ее переносить не могу. Открываю глаза — никого нет, я на столе, нога перевязана. Сапог разрезанный лежит. Я его надела, прибинтовала к ноге и вышла. Меня никто не остановил. Иду, иду, ноге не больно. Наверное, это от наркоза. А тут как раз наш агитационный автобус едет, и агитатор Семен Хохман наш мне кричит: «Куда идешь?!» — «Домой!» — «А где дом?» — «В 134-м полку!» — «Давай садись, я тебя подвезу, как раз туда еду». Подвез он меня до штаба полка, а там как раз наша машина за продуктами пришла. Я на ней обратно к передовой поехала, к ребятам. Долечивалась уже в своем полку, на передовой.

Подвига я не совершила, до Берлина не дошла. Вместе с солдатами участвовала в боях, была простым солдатом. Отношения между мужчинами и женщинами были нормальные — я солдат как солдат, все были наравне. В этих же боях были такие же женщины, как я, мои боевые подруги. Я только после войны узнала, что в конце войны в Эстонии наш комполка нас специально в Ленинград в отпуск отослал, чтобы сберечь. Он к нам пришел и говорит: «Девчонки, не хотите в Ленинград съездить?» Март месяц на дворе, весна, мы и подумали — почему бы не съездить? А потом оказалось, что дивизия пошла в бой. Мы вернулись и стали дивизию нашу нагонять. Нагнали в районе Дно, Гдова. Пришла я в батальон: комбат убит, все офицеры убиты, только один лейтенант Морозов из нашей пулеметной роты остался, и тот контуженый, не слышит ничего. Я ему сказала идти в санроту, он не знает, куда. Я ему показала направление, говорю: «Сам ищи». А что происходит, куда наступать — я не знаю, я же в штабе не была. И в результате Веру, подругу мою, в этих боях убило, а меня ранило. Я пришла, ничего не знаю — куда наступать, что будет? Ребята мне сказали, что начало атаки по сигналу красной ракеты. Смотрю — слева пошла пехота, справа. Я говорю: «Ребята, давайте мы тоже не будем отставать. Вперед!» Пошли вперед, а куда идем — сами не знаем. Где видим немцев, там стреляем, и дальше давим на них, только чтобы батальон наш не отстал. Потом пришел старший лейтенант, сказал, что будет командовать батальоном. Я говорю: «Давай, командуй, а то мы не знаем, куда нам идти». И тут меня как раз ранило — в ногу и в руку. Рука отвисла, боль жуткая, очевидно, в нерв попало. Я ушла в санчасть. Пришли в санчасть, раненых много, транспорта не хватает, когда кого будут отправлять — непонятно. Нам сказали, что, если кто может сам идти, пусть пешком сам идет в полевой госпиталь. Руку мне обработали, перевязали. Нога была ранена легко, я еще говорила: «Вот паразит, сапог испортил!» Врач спрашивает: «А что ногу он испортил — это ничего?!» Я говорю: «Это ничего, нога заживет, а сапог теперь рваный». После этого мы с одним командиром отправились пешком в полевой госпиталь и заблудились. Пришли в госпиталь уже ночью. От боли я уже не знала куда деваться. Врач посмотрела, что рука у меня сухая, кровотечения нет, и не стала ничего делать. И вот я всю ночь от боли мучилась. А там какой-то солдатик был, и вот он меня всю ночь водкой поил. Водки даст мне: «Доченька, выпей, легче будет». Я выпью, а через двадцать минут у меня опять эта боль! И так вот до утра я дождалась. Утром меня сразу на операционный стол, вычистили мне руку, и я после этой операции вообще трое суток спала. В госпитале не было женских палат вообще, а была только гауптвахта. Из гауптвахты освободили людей, а меня туда поселили. Гауптвахта была в землянке, на полу вода. Доски были наложены просто так, в грязь. Правда, печь там была, и солдатик ее топил круглосуточно. Как раз был день 8 Марта. Вспомнил начальник госпиталя, что есть раненая девушка в госпитале. Меня вынесли с гауптвахты и показали генералу, который в госпитале был с инспекцией. Вот тогда он мне дал орден Красной Звезды. Начал меня расспрашивать: «О, девушка! На фронте с сорок первого года! Две медали «За отвагу»! И вы все на фронте?» Я отвечаю: «Да, стойкий оловянный солдатик». — «А в какой палате вы находитесь?» — «А на гауптвахте». Он дал всем нагоняй, мне выделили уголок в палате. Потом он говорит: «Я все награды раздал, вот вам от меня». Снял с кителя своего Красную Звезду и отдал мне. Я не знаю, как он потом все это дело оформил, но потом мне выдали официальное удостоверение на этот орден. Я забыла фамилию этого генерала. Спрашивает: «Как ты столько лет продержалась-то?» Я отвечаю: «Не знаю я. Вера Барбашова убита, Аня Шмидт убита, Маша Лугина убита, а я среди них была и жива осталась». Из госпиталя я потом убежала, недолечилась. И долечивалась в своей санроте. Рука не действует, крючком согнута. Врач мне говорит: «Давай разрабатывай руку, она тебе еще пригодится». И со слезами на глазах пришлось разрабатывать. К сожалению, не знаю фамилии этого доктора, надо было его поблагодарить за руку. Так что в последних боях в Курляндии я не участвовала. В Курляндии было очень тяжело. Потому что вроде и конец войны, а грязь страшная. Лошадки по самое брюхо погружались в эту грязь. Я когда из госпиталя убежала и добиралась до своей дивизии, то смотрю — радист, рация за плечами, и он по этой грязи чуть ли не на четвереньках ползет. Такое болото было страшное. Там наш командир роты погиб, Соболев Иван Николаевич, после него стал Дубинский. Потом Назаров Иван стал. Меня тоже перевели из моей роты во второй батальон и дали пулеметный взвод — три пулемета. Звание у меня было гвардии старшина. Званиями нас не баловали. В Курляндском «котле» немцы никак не хотели сдаваться, даже когда уже война кончилась, они на нас по лесам охотились. Так что пленных у нас даже в конце войны было мало.