Я вздохнула. Любовь не для меня, мне нужно выполнять свою задачу.

Понять, на чью сторону он в конечном счете склонится.

Джоффре уехал в Неаполь после Страстной недели. Ему и Джованни Сфорца была предоставлена честь нести золотой кувшин, в котором мой отец совершал омовение рук на Пальмовое воскресенье[39]. Еще мы побывали на представлении страстей Господних в Колизее, где благородные семьи превзошли самих себя, воссоздавая муки Спасителя: били барабаны и звенели кимвалы, имитируя грозу на Голгофе, а несчастный актер, изображающий Христа, висел на кресте, привязанный веревками.

Но вот Джоффре отправился в путь в сопровождении папочкиного родственника, проверенного кардинала Франческо Борджиа. Едва мы с ним простились, как в ворота палаццо Санта-Мария постучала Ваноцца. К огорчению Адрианы, Ваноцца заявила, что будет готовить меня к отъезду, обосновалась в одной из свободных комнат и принялась командовать. Я подозревала, что тут не обошлось без вмешательства папочки. Теперь, когда он принял трудное решение отпустить меня в Пезаро, ему хотелось упредить еще одну свару за верховенство между Адрианой и Джулией. Хотя моя мать и не присутствовала у меня на свадьбе, теперь она железной рукой управляла упаковкой моего приданого, отсеивая все, что ей казалось лишним.

– Не понимаю, зачем брать вещи, которые ей не нужны или которые она может купить позднее, – ответила Ваноцца на возражение Адрианы. – Двадцать пар туфель – зачем, если хватит и десяти?

Втайне я радовалась ее присутствию. Я не любила Ваноццу, но было приятно видеть, как она расхаживает здесь в сопровождении горничных, в особенности еще и потому, что Джулия по возможности ее избегала. Когда они встречались за обедом или сталкивались на лестнице, Ваноцца с отвращением отворачивалась, что бесконечно терзало ла Фарнезе. Само собой, Джулии было что сказать моему отцу за закрытыми дверями по поводу вмешательства матери. Но я и не подозревала, сколько этого накопилось, пока Ваноцца как-то утром не ворвалась в мою комнату, когда я совершала туалет.

– Это возмутительно! – Ее голос гулко отдавался от крашеных стен. – Ты должна сказать отцу, чтобы он ни при каких обстоятельствах не позволял этой шлюхе ехать с тобой.

Пантализея и Мурилла замерли у моей ванны с мыльными губками в руках. Остерегающе посмотрев на Пантализею, я погрузилась в пенистую воду, чтобы скрыть от матери свою грудь. Мать подошла ко мне, и я вдруг почувствовала себя как олененок на полянке, увидевший приближение хищника.

– Встань! – велела Ваноцца. – Дай-ка я посмотрю на тебя.

Мои женщины сжались. Ваноцца щелкнула пальцами, и они разбежались. Я хотела было глубже уйти под воду, но мне пришлось остановиться, потому что она сказала:

– Если ты не встанешь сама, я вытащу тебя за волосы.

Уперев руки в бока, она подошла к ванне, на краю которой висела простыня. Одного взгляда на эти грубые, покрасневшие пальцы – они срывали не только виноградные грозди, но и сворачивали головы бессчетному числу кур – для меня было достаточно, чтобы увериться: она сделает именно так, как говорит. Душистая вода ручьями стекала с меня, обнажая мои груди с розовыми сосками, которые так болели в последнее время, что я поймала себя на том, что начала ласкать их в одиночестве моей спальни, лилась с живота на бедра, оставляя блестящие капельки на моем лобке, тоже сгоравшем от желания, которое облегчалось только полуночными касаниями моих пальцев.

Мать оглядела меня с головы до ног:

– Когда у тебя начались месячные?

Я помедлила, но, поняв, что уклончивые ответы не удовлетворят ее, созналась:

– Восемь месяцев назад.

– Так давно? – Она фыркнула. – И никто ничего не заметил? Так-так. Ты унаследовала от меня больше, чем я думала. – Она взяла со столика поблизости полотенце из стопки и кинула мне. Лед нашей встречи проник мне под кожу, когда она добавила: – Вечно это скрывать не получится. Родриго может отправить тебя в Пезаро, исходя из лучших побуждений, но, когда ты окажешься там, во власти мужа, Джованни получит все права поступать с тобой так, как сочтет нужным.

Я вскинула голову:

– Не получит. Папочка вставил в брачный договор статью, согласно которой…

– Я знаю, что там сказано. Вся Италия знает. Люди смеются и над договором, и над Джованни, который согласился. Но все же он мужчина, а мужчины умеют добиваться своего, когда у них бурлит кровь. Ты будешь вдали от Рима, от отца, от братьев – от всех, кто может тебя защитить. И что ты сделаешь? Что – эта твоя женщина и карлица запрут дверь? Один пинок – и они лягут рядом с тобой, задрав ноги. Он возьмет всех вас трех, если захочет.

Ее жестокие слова напомнили мне виденную сцену с участием троих, и я плотнее завернулась в полотенце.

– Он… он не такой. Джованни никогда не стал бы меня принуждать.

– Да? Так ты, видать, уже вкусила его, если знаешь, что он будет делать, а чего не будет? – Она уставилась на меня. Улыбка, наконец появившаяся на ее лице, была безжалостной. – Не стоит ли за этим кто-то другой? Сама ли ты хочешь, чтобы отец отправил с тобой в Пезаро эту шлюху?

– Нет!

Это «нет» слишком уж поспешно сорвалось с моих губ. Я выдала себя!

– Нет? – повторила она. – А я вот думаю, что да. Ты сама попросила об этом отца. Естественный вопрос: зачем тебе понадобилось лишать его наложницы? Я знаю, ты ее не любишь – да ни одна женщина не могла бы ее любить, – но он без нее будет несчастен. Французы бряцают оружием, Сфорца плетут заговоры, половина римской знати ненавидит Родриго. У него тысяча бед, так зачем добавлять к ним еще одну и тащить эту девку в Пезаро, если ты знаешь, какую боль это причинит… – Она вдруг оборвала себя. На ее лице было написано: «Не может быть». – Ma, naturalmente![40] – пронзительно вскрикнула она, откинув назад голову. – Ты делаешь это специально. Ты хочешь, чтобы твой муж трахал ее, а не тебя.

Спеша вылезти из ванны, я уронила полотенце. Поскользнулась на влажном полу, ухватила мать за руку, мои пальцы сомкнулись на ее мясистом запястье. Я должна была сделать что-нибудь, что угодно, лишь бы ослабить ее подозрения.

– Если он так и поступит, – выдохнула я, – то я буду в безопасности. Я останусь intact[41].

Она выдернула руку из моих пальцев:

– Dio mio, ты слишком наивна, чтобы играть в такие игры.

Она пренебрежительно щелкнула меня по лбу, как делала в детстве, когда я приходила к ней с поцарапанной коленкой или ушибленным пальцем на ноге. Наконец я поняла, насколько ей безразлична собственная дочь. Ну и пусть. Пусть она оскорбляет меня, покуда верит, что я плету козни ради собственной выгоды. Лишь бы не догадалась, насколько далеко заходят мои интересы.