Русь, Русь.

* * *

Вечером писатель боится хватить лишнего, боится всего – он отвык, он не знает, как принято у научников, насколько. Вспоминает литературные посиделки, обычно после премий в каком-нибудь кабаке… иногда с мордобитием, хотя тоже не то, конечно, буйство, что было прежде, у Есенина например, – но нет, вряд ли здесь даже и эти подражания жалкие допустимы.

И тут он замечает ее. Во как, только сейчас. Или позже она приехала? А может, сидела в другой секции весь день? Но и в автобусе ее не было вроде? Неважно – новое лицо. Ничего особенного, только оттенок волос необычен – вроде русые, но с отливом в темную желтизну, или это разновидность рыжины? Вьющиеся, спадающие крупными кудрями – сто лет такого не видал – ожившая осень, осень с близким кризисом среднего возраста. Тонкие морщинки у глаз, замазанные неуловимым, бледно-телесным – крем такой специальный? С глазами темными, весело-печальными и – надо же, не успел он ничего сообразить, как сама подошла! И рассказывает что-то, расспрашивает, читала его последнюю книгу, всхлипывала под конец – так и льнет. Не грубо, но не маленькие ж, он берет ее как бы невзначай за ручку, она также невзначай возвращает руку обратно, он не удерживается и опрокидывает следующую. Пластмассовую рюмочку на ножке.

– Недавно вернулся из Норвегии, – рассказывает ей в ответ на ее восторги по поводу его книги, зная, что потом будет поздно, надо успеть хоть что-то вменяемое произнести, – встречи были с читателями, норвежцами.

Писатель и сам не знал, почему его позвали туда, на норвежский тексты его не переводились, не считая одного рассказика в пятилетней давности антологии, но возможно, все остальные просто отказались, сытые по горло этими разъездами, – не хотел никто вот так, всего-то на два дня. Полдня в столице, а потом в дальней провинции с названием, похожим на короткий выдох викинга, втыкающего нож в шею кабана.

Он не гордый, он согласился легко – в апреле, весна, красиво, общался с ясноглазыми обветренными норвегами, заливал им про современную русскую классику в этой деревушке-выдохе, а до этого встречался с соотечественниками в Осло. Якобы они его читали.

– Соотечественников, – рассказывал писатель, снисходительно улыбаясь, – собралось человек двадцать пять, не так, в принципе, мало, кое-кто приехал даже из других, мелких городков. Специально поглядеть! Вот как надо скучать по родине.

Хотя никто ничего, конечно, из него не читал, кроме одной славистки из Ставангера с глазами, налитыми голубой фьордовской водой, – но тосковали, хотели перетереть о Путине – Медведеве, протестном движении, чтобы заново убедиться: родину они покинули совершенно правильно. И своевременно тож. После этой-то мутной встречи, на которой он от бессилия, скучая говорить о политике, в основном читал из своих рассказов, после нескольких вежливых вопросов и четырех подписанных книг (все-таки где-то раздобыли их чудом!), один соотечественник подошел к нему.

Писатель изобразил его желтоволосой, расправил плечи, величаво повел головой. Соотечественник был статен, волосы с проседью до плеч, сам похож на скандинава, викинга в отставке – нет, ну до чего быстро все мимикрируют, а? Минут десять соотечественник рассказывал, как удивительно и странно пишет свои рассказы Чехов. «Вроде и я так могу». Тяжелый, длинный вздох. «Вроде совсем просто, но нет… не могу, так – не могу». Писатель уже томился и ждал, чем же все это завершится. «Вы знаете, – раздумчиво говорил викинг, – с годами многим людям хочется что-то записать, рассказать о своей жизни, не с тем, чтобы опубликоваться, добиться славы или получить деньги, а чтобы предостеречь от ошибок других», – тут писатель окончательно уверился, что еще минута-другая, и из табакерки-портфельчика, подпертого викинговой ногой, выскочит рукопись на почит, и уже уронил веско: «Не предостережешь никого все равно». Но викинг ничего не слышал, он тихо брел по любимой тропе: тот гений, у него каждое слово – волшебство, а я… И все не мог выбраться. Медлил, кружил, пока наконец не вспомнил, что вообще-то собирался задать вопрос.

– Вот он мой вопрос, – цитировал писатель желтоволосой, делая паузу. – Как вы думаете… – снова молчок, – почему Чехов – еще передых, – почему Чехов… гений? Как ему это удалось? – почти с обидой закончил соотечественник, и желтоволосая благодарно засмеялась.

– Послушайте, где же я мог вас видеть? – галантно спрашивал писатель, глядя ей в самые глаза, она молчала, и он протянул руку к бутылке, освежить, поддать смелости, но тут перед ним вырос воронежский философ, по совместительству сосед.

– Ваш ход, сэр.

Философ протягивал писателю кий.

В центре комнаты, которую они сняли в гостинице для гулянки, стоял бильярдный стол, все били по очереди. Писатель чувствовал: рука уже не тверда, но все-таки нагнулся, прицелился, стукнул. И попал! Стремительно скользнув по зеленому сукну, шар прыгнул в крепкий нитяной гамачок. Желтоволосая захлопала в ладоши, даже привзвизгнула что-то. «Дуплетом желтого в середину!» – вот, кажется, что. Писатель не узнал цитаты и ощутил рвотный позыв. Он попал, и нужно было бить снова, но в глазах зарябило, шар показался зеленым карликовым арбузом, он промазал – и, отдавая кий, быстро выкатился на воздух, постоял, отдышался. Звезд не было. Небо заволокли тучки. Подумал рассеянно, что если б она не захлопала, не взвизгнула – можно было бы, но теперь… Стал лихорадочно соображать, как бы смыться, может, притворившись совсем пьяным, а может, сказать прямо, что визжать не стоило, но вместо этого, вернувшись – а она уже искала его, уже ела глазами дверь, – снова сжал ей руку, поцеловал пальчики, проговорил проникновенно: «Завтра у меня доклад, надо готовиться». Она понимающе и с облегчением (огромным!) кивнула – ни на что, значит, и не надеялась? Во дурень! Ни хрена не разберешь этих ученых дам.

Писатель пошел в свой номер, из престижной гостиницы, где гуляли – по темноте, к общаге, добрел, сбросил брюки, но носки уже был не в силах, растянулся и… вспомнил. Первый раз за день. А что, продержался неплохо. Целый день, не так уж и мало, да?

Он пребывал в тяжком кризисе, эта поездка была способом если не разрешить, то уйти от проблем, вбок. Вот он и согласился с такой охотой побыть два выходных неведомо кем. Зализать этими днями все еще свежий разрыв с женой. В конце июня они разъехались, и лето пошло́ наперекосяк – в мелком ремонте, кошмарном делении книг, дисков, никак она не могла успокоиться – хотя ведь все, все ей оставил, только на книги да диски претендовал, но ей и их было жалко, хотя не слушала ж музыку никогда. Правда, читала. В конце концов оставил и книги, и диски – даже смешно, все ж теперь можно скачать, но кое-что было дорого ему как память, и некоторые книги были надписаны. Тоже ему лично. Жену это не смущало.

Самого его тошнило от собственного благородства. И ведь не только тем оно было вызвано, что квартиру им когда-то презентовал ее отец, а ему самому было куда съехать. Каморку в коммуналке, два года назад доставшуюся от его умершей бабки и все еще пустовавшую, сейчас же продали, купили для него однушку в Братееве. Подумаешь…

Зато природа. Парк зеленый. С дочкой будет гулять, а что? Дочку пока поделили поровну – хотя бы ее. Но не в том, не в дочке – даже злобно пакуясь и ненавидя жену за мелочность, дурость, он чувствовал, что все равно рад бы был жить с этой дурой и дальше, может, и до конца жизни, и не съезжать ни в какое в Братеево.