Меня знобит. Из дома погода кажется совсем летней, но на самом деле здесь холодно, как в разгар зимы. Трава в тени дома мокрая.

В задней стене забора, за грабами и домиком на дереве, есть «черный ход». Он ведет в проулок, заставленный мусорными баками. Несколько лет назад местные власти – вернее, нанятая ими компания – объявили проулок небезопасным (слишком извилистым и заросшим плющом), и многие соседи, обеспокоенные таким приговором, заложили этот выход со двора кирпичом. Многие – но не мы. Я за него боролась.

Мне мысленно виделась Милли-подросток, незаметно удирающая в эту дверь на тайный перекур. Я чувствовала себя в ответе за сохранение истории этого дома – шуршащую песню доставленного к черному ходу угля, позвякивающий мотив металлических бидонов с молоком… Историю, доставшуюся нам с тех времен, когда компании «Серко» на рынке услуг еще и в помине не было… Тогда Филипп со мной согласился, но в прошлом году при перепланировке сада вдруг решил проявить солидарность с соседями. А мне было не до борьбы – умирала мама…

Дверь не заложили, нет. Ее надежно загородил домик на ходулях – Миллин «шалаш на дереве». И теперь, чтобы до нее добраться, надо согнуться в три погибели и подлезть под деревянную конструкцию, неудобно извиваясь и сбивая локти. Занятие для того, кому по-настоящему приспичило.

Кеды моментально пропитываются влагой. Я подныриваю под шалаш, лезу между распорками в кусты, сбивая за шиворот дождевые капли, и вытягиваю вперед руку. Нащупываю засов, отодвигаю его. И изо всех сил толкаю дверь, разрывая вьющиеся по стене побеги плюща. Еще и еще. Наконец путь свободен.

Милли вернулась. Я позвонила Марте, и она провела дочь по аллейке в проулок, а оттуда – сквозь проделанный мной тайный ход. И ни Периваль, ни «акулы пера» ее не увидели – жалкий маленький триумф, вспышка радости. Я все стискиваю и стискиваю ее в объятиях, впитывая запах карандашной точилки, мастики и приготовленного каким-то особым образом чеснока, который добавляют в школьные обеды. Вот оно, мое счастье! И нет ничего важнее… Ничего.

Милли отстраняется:

– Ты меня раздавишь! И всю шею мне обслюнявила!

Стоя в проеме кухонной двери, за нами наблюдает Марта. На лице застыло странное выражение… Неприязнь? Отвращение? Не уверена. Наверное, ей просто одиноко, тоскует по дому.

– Послушай, – оборачиваюсь я к ней. – Раз уж я все равно дома, ты сегодня можешь быть свободна. Наверняка тебе есть чем заняться.

Ни движения, застывшая статуя. Потом слегка распрямляются плечи:

– Но мы с Милли собирались пойти плавать.

– Сходите в другой раз, – мягко говорю я.

По-прежнему – неподвижность.

– Но я говорила ей, что мы пойдем.

– Уверена, Милли не будет против. Солнышко, что скажешь?

Но обшаривающая шкафчик в поисках печенья Милли нас не слышит. Я с улыбкой поворачиваюсь к Марте, надеясь, что и она улыбнется в ответ. Зря.

– Это бассейн с искусственной волной, – произносит няня. – Милли, ты хочешь пойти, да?

Меня пронзает ощущение собственной ненужности.

– Доченька, Марта ведь к тебе обращается. Она предлагает сводить тебя поплавать. Или можешь остаться дома, со мной.

– А ты на работу не едешь? – уточняет Милли с полным печенья ртом.

– Не-а.

– Тогда я останусь, – решает она.

Похоже, где-то в доме сквозняк – иначе почему так громко захлопнулась дверь за уходящей Мартой?

Мы с Милли разбираем ее школьный рюкзак. Восхищаемся рисунками на мятой коричневой бумаге и слегка пострадавшими по дороге домой шоколадными яйцами, подаренными учительницей; разглядываем книгу с вклеенными изображениями хлеба и овощей («Пищевая цепочка»), завалявшееся с Рождества письмо Санта-Клаусу и хиленького глиняного слона, лишившегося одного уха. Мы раскладываем все эти сокровища на полу и копаемся в них, как египтолог Говард Картер со своим молодым помощником, изучающие Долину Царей.

Она играет в саду, скатывается на землю из домика на дереве по ходулям-распоркам, смотрит телевизор. Читает мне. Потом я читаю ей. Из виниловых шнуров и металлических бусин мы мастерим причудливых созданий. Перемываем косточки Иззи Мэттьюз и сравниваем, у кого из девочек волосы длиннее. Даже рассуждая на эту животрепещущую тему – у Иззи волосы, может, самую чуточку длиннее, зато у Милли, конечно же, гуще, – я не перестаю тревожиться о молчании Филиппа. И – это уже тревога другого рода – молчании Элисон Бретт.

Днем, после обеда, дважды с перерывами гремит наш почтовый ящик, и в дом долетают громкие выкрики:

– Габи! Дайте интервью, Габи!

И оба раза внимание Милли чем-то поглощено: то нанизыванием бусин, то певицей Майли Сайрус. Не знаю, слышит ли дочь эти возгласы; если и слышит, то виду не подает.

Она предлагает сходить поплавать, я отвечаю – нет.

– А на площадку?

Отрицательно мотаю головой. И Милли, не зная, как справиться с первыми звоночками скуки, становится капризной. Меня охватывает паника, наваливается острая безнадежность… Как будто ушли все душевные силы. Примерно в это время я обычно возвращаюсь домой – впархиваю, словно бабочка, занесенная дуновением ветра из внешнего мира. Если бы у меня сегодня был привычный рабочий день, этот ранний вечер имел бы совсем другой привкус – насыщенный, крепкий, стремительный… А не вялый и тягучий, как сейчас. Разное время дарит разные ароматы…

Интересно, а Инди в самом деле справляется «не очень»? Может, она допускает какие-нибудь ляпы – не вовремя вступает, не к месту хихикает?… Надеюсь, что да. Эх, какая же я нехорошая! Неудивительно, что у меня не выходит роль мамы – я и в обычной-то, человеческой, роли не блещу…

Звонит соседка и начинает жаловаться на репортеров, «ужасную сомнительную шайку». Спрашивает, что я собираюсь по этому поводу предпринимать. Они курят прямо у нее перед домом! Это вторжение в ее личное пространство! Я с ней не знакома. Наверное, раздобыла мой номер из школьного списка или из реестра участников турнира по сквошу в клубе «Харбор», где есть данные Филиппа. Вторжение в мое личное пространство… Капризным, хныкающим голосом – эта дамочка явно не привыкла, чтобы ей отказывали, – она заявляет:

– С нами, между прочим, тоже надо считаться! Я вот жду гостей – сегодня вечером у меня собрание книжного клуба.

– Я понимаю. Только не представляю, что мне сделать.

– Может, полицию вызвать?

– Что ее вызывать? Она и так здесь, – слабо усмехаюсь я.

Снова звоню в отдел по связям с общественностью. И на этот раз – наконец-то! – добиваюсь разговора с Элисон Бретт. Но, прежде чем она берет трубку, мне приходится изрядно подождать. Да и голос у нее не такой деловой и бодрый, как обычно.

– Элисон Бретт. Слушаю, – произносит она, хотя я представилась ее секретарю, и Элисон знает, с кем говорит.