В один из тоскливых воскресных вечеров он повстречался с дядей Максимом. Оба были одинаково удивлены произошедшими за несколько лет переменами. Перед Маратом Андреевичем стоял счастливый, уверенный в себе человек, навсегда покончивший с пьянством. Дежнев, наоборот, поразил дядю опустившимся видом и горьким унынием. Дядя Максим пожалел бывшего коллегу и пригласил в читальню. Это было незадолго до невербенских событий.

Дядя Максим не ошибся с выбором. Дежнев идеально влился в коллектив — мужественный одинокий интеллигентный человек. Широнинская читальня уважала Марата Андреевича и дорожила им.

Я рад, что те первые дежурства пришлись на таких читателей, как Таня Мирошникова и Дежнев. Спокойная доброжелательная манера общения, исключительная деликатность и остроумие действовали на меня благотворно.

С огромным удовольствием я слушал Марата Андреевича, смакуя удивительные обертона насмешливого, чуть потрескивающего, словно дрова в камине, голоса, который в сочетании с худощавой, чуть сутулой статью Марата Андреевича, с дымящей в пальцах грушевой трубкой создавал удивительно умиротворенную картину, и слова: «Послушайте, Алексей», — звучали: «Послушайте, Ватсон…».

Как же был необходим мне разумный спокойный диалог, когда страх и неведение терзали мою душу. Но стоило Марату Андреевичу вступить в беседу, и я знал, что эта фонотерапия все поставит на свои места, освободит от пут кошмара и подозрений.

Марат Андреевич охотно делился со мной многолетним опытом постижения громовского творчества:

— Если разобраться, Алексей, Книги в сути представляют собой сложные сигнально-знаковые структуры дистанционного воздействия с широким психосоматическим спектром. Их можно назвать препаратами или, еще лучше, программами. Каждая Книга-программа начинена субпрограммой-резидентом — закодированным подтекстом, который активизируется при соблюдении Двух Условий «пристального» чтения. Резидент просеивается мимо сознания и, агрессивно вторгаясь в область подсознательного, временно изменяет или, лучше сказать, деформирует системы восприятия, мыслительные, физиологические процессы. Он как бы парализует читающую личность. На фоне ослабления духовной активности индивида и происходит жесткая корректировка психофизиологических процессов организма, в результате чего достигается эффект гиперстимуляции внутренних ресурсов, мозговых центров, отвечающих за память, эмоции. Я не слишком заумно объясняю?… Самое интересное, резидент не поддается обнаружению на внешнем художественном уровне, поскольку он распылен по всему информационному полю программы. Он присутствует не только в акустическом, нейролингвистическом и семантическом диапазонах Книги, но также в визуальном диапазоне — то есть в полиграфии: шрифте, бумаге, верстке, формате — и, что весьма немаловажно, в хронологическом. Я к чему веду, Алексей. Стопка ксерокопий никогда не станет книгой семьдесят седьмого года выпуска. В мире не существует средств и технологий, позволяющих превратить продукт двухтысячного года в продукт, выпущенный в тысяча девятьсот семьдесят седьмом. Подделать Книгу невозможно и потому, что она еще несет заряд своего времени…

Я обратил внимание, что Марат Андреевич избегает разговоров о собственном книжном переживании. Это выглядело несколько странным — как если бы шофер, охотно болтающий о технических особенностях машины, почему-то держит в строжайшей тайне все, что ему довелось увидеть в дороге.

Марат Андреевич настолько располагал к себе, что я решился спросить его о воспоминаниях, которые он видит. Я, честно говоря, не подозревал, что подобный вопрос бестактен, и хорошо, что он сразу просветил меня насчет читательской этики, и я больше никого не потревожил праздным любопытством.

Марат Андреевич на секунду опешил и с улыбкой ответил:

— Алексей, представьте себе ситуацию: мужчина, счастливый любовью, вдруг предлагает свою женщину первому встречному, чтобы и тот мог разделить его восторги… Забудьте, вам все равно никто не ответит. Вы лишь поставите людей в неловкое положение… Договорились?

Уже прочтя Книгу, я не нашел каких бы то ни было барьеров, помешавших бы мне поделиться впечатлениями. Да простит меня Бог, я даже завидовал всем широнинцам, думая, что мои воспоминания просто уступают их книжным грезам…

С четверга по воскресенье мы прощались с погибшими товарищами. Хоронили их по очереди, только кремировали в один день.

На самой кремации я не был. За мной заезжали, когда урны отвозили на кладбище. Маргарита Тихоновна, опасаясь провокаций, вообще не хотела, чтобы я куда-либо отлучался из квартиры, но я посчитал, что будет нечестно, если дежурившие у меня читатели не смогут проводить друзей в последний путь. Поэтому я всякий раз надевал цепь с Книгой, спускался к нашему «рафу», и мы катили на кладбище.

Похороны тщательно охранялись. Неподалеку от стены, в которой муровались урны, в соседнем ряду совершали свой копательный труд могильщики, человек шесть. Я тревожно поглядывал на них, пока не узнал в кладбищенских работниках Иевлева, вооруженного лопатой, и Кручину с заступом. Игорь Валерьевич кивнул мне, а Николай Тарасович сделал успокаивающий знак рукой: мол, все под контролем.

А вот поминки были коллективные, в воскресенье вечером. Устраивали у Маргариты Тихоновны, чтобы лишний раз не привлекать внимания к моей квартире. Тимофей Степанович надел боевые награды, а бывший ударник Кручина — орден Трудового Красного Знамени.

Посмертные чествования погибших широнинцев запомнились плохо. Я жутко напился — вздумал глушить водкой, как динамитом, непреходящий страх, усиленный празднуемой тризной. Не помогло. Все мучительные мысли плавали кверху брюхом на самой поверхности ума, сумасшедше кружилась голова, точно летела отрубленная с плахи, я надрывно блевал в коридоре у Маргариты Тихоновны и в «рафе». Таня вытирала мне салфеткой мокрый рот, а у меня не хватало сил и голоса извиниться.

С похмельного понедельника пошла вторая неделя моей библиотекарской жизни. Я ближе знакомился с остальными читателями. В тот день со мной дежурил Николай Тарасович Иевлев. Человек он был неразговорчивый и оживлялся, лишь когда речь заходила о Книге.

С юности он занимался гиревым спортом и многоборьем, что обеспечило ему такую могучую комплекцию, и в свои догромовские времена, буйствуя во хмелю, Иевлев в одиночку запросто переворачивал на улицах легковушки. Только Книга в должной мере остепенила Николая Тарасовича. Работал он кузнецом.

Глубокий шрам на лице был памятью о невербинской битве. Говорили, это след крюка легендарной крановщицы Данкевич, женщины-берсерка из клана Моховой.

Историю моей жизни Иевлев выслушал внимательно и, как оказалось, сделал особые выводы — наутро занес пружинный эспандер и две пудовых гири:

— Но главное, про шею не забывай. Тонкая она у тебя, точно палец… — со вздохом заключил Иевлев. — Становишься в борцовский мостик, головой уперся, и вниз-вверх, пока не устанешь. Каждый день качай. Шея — самое важное, — поучал он.