class="p1">– Пожалуйста. Вам просто надо со мной поговорить. Я уже тут как бы впадаю в отчаяние. Не хочу вам угрожать, но мне пришлось так поступать с другими, а я уже устал от угроз.

– Вы устали от угроз.

– Просто допустите, что я вам пригрозил, и лучше будет, если вы станете отвечать на мои вопросы. Почему вы считаете, что голова у меня привинчена на один оборот туже, чем надо? Что это значит?

– Это значит, что вам в череп вложили способный мозг, а потом закрыли его крышкой и завинтили ее на один оборот туже, чем следовало. От этого бывают скверные последствия. На ум приходят истории об аспирантах, которые суют своих коллег в расщелины, стреляют в профессоров, о таком вот. О людях вроде вас. Умных, но чокнутых. На один оборот туже, чем надо.

– Почему я в этом виноват?

– Почему вы в этом не виноваты?

– Вы понятия не имеете, что они со мной сделали.

– Мне глубоко наплевать, что с вами сделали. Не плевать мне на то, что вы сделали со мной. Что вы сделали со всеми остальными.

– Я никому не навредил. Конгрессмен здесь уже несколько дней, и с ним все прекрасно. У него вообще-то все здорово. Он единственный, кто хоть как-то приблизился к тому, чтобы выполнить данное мне обещание. Я думал, это вы сделаете по-настоящему – поступите как-то по правде и чисто. И, глядя на вас сейчас, я продолжаю считать, что вы б могли. Я столько всего усвоил, что знаю – я мог бы обращаться с вами хорошо. Вы бы жили со мной почтенной жизнью. Я бы всегда был вам верен.

– Что за хуйню вы мелете? Да вы бы, вероятно, держали меня в каком-нибудь подземелье.

– Нет. Нет. Не держал бы. Я б такого делать ни за что не стал.

– А вот это бы стали?

– Нет. В обычных обстоятельствах – нет.

– Значит, такое поведение аномально.

– Сэра. Меня довели до определенного предела, поэтому я выбрал астронавта. Мы немного поговорили, и все получилось хорошо, мне очень помогло. Думаю, ему тоже помогло. И это привело к конгрессмену. А это привело к моей маме и мистеру Хэнсену, и еще к паре других человек, а теперь и к вам. И все эти средства оправданны, потому что я встретил вас.

– Вы сказали, что у вас тут ваша мама?

– Сказал.

– Так вы человек семейный.

– Видите, вы мне так нравитесь. Такой симпатичный человек, да еще и с таким вот чувством юмора, способный оставаться в одиночестве. Должно быть, вы стали красивы гораздо позже своих подростковых лет.

–

– А. Я прав. Я вас знаю. Вы знаете меня. Вы слишком рано пошли в рост. Или волосы у вас были не светлые. У вас были очень широкие плечи, вы привыкали к своему носу. Что-то вроде этого. Вы часто оказывались одна, и вам это нравилось. Вы знаете, что я прав. И вам известно, что я вас знаю. Мы не отличаемся. Еще не поздно передумать. Я правда считаю, что понравлюсь вам.

– Знаете, что? Я думаю, у вас впереди романтический сюжет, где женщины пишут письма заключенным. Мне сдается, вы сядете в тюрьму, и какая-нибудь славная одинокая дама станет вам писать. Такова судьба, которая здесь мне видится более логичной.

– А вы разве не думаете, что это просто как-то внутренне неправильно: мы оказываемся одни на пляже, мы ровесники, не так уж далеки друг от дружки по типу тела и общей привлекательности – и все равно не остаемся в итоге вместе? Мне это просто кажется неверным. Мы в глухомани, на краю континента – и вы все равно от меня отказываетесь.

– Извините.

– Ладно. Мне понятно, как вы на все это смотрите. Каким вы видите меня. Но это всего лишь переходная стадия. Куколка.

– А потом что? Становитесь бабочкой.

– Нет. Возможно. Вы понимаете, о чем я. Прямо сейчас мы в ловушке, мы оба, но можем стать свободны. Погодите. Слышите? Похоже на голоса.

– Вам бы понимать, что вас поймают. Я не хочу, чтоб вы гибли.

– А это что должно значить?

– Что-то во мне считает, что это будет должный и правильный исход всего. Отчего-то мне кажется, что закончиться все это может только так. Но, вероятно, это лишь потому, что я начиталась вестернов.

– Чего ради женщине, которая гуляет по пляжу с лабрадуделем, читать вестерны?

– С одной стороны потому, что мои предки здесь живут с 1812 года. Поэтому, когда я читаю вестерны, у меня ощущение, что там говорится обо мне. Сюжеты рассказывают мне, как жить. И в тех историях людей вроде вас либо вешают, либо пристреливают. Я постепенно начала ощущать некоторый покой и удовлетворение, когда такое происходит. Не знаю, правильно ли это, или правильно ли я отнесусь к тому, что это может случиться с вами. Но я вполне уверена, что так и произойдет.

– У меня есть другой план.

– Ну еще бы. Только сомневаюсь, что он так уж хорош.

– Нет, это очень хороший план.

– Вы планируете покончить с собой.

– Нет. Но я умираю.

– Ничего вы не умираете.

– Умираю, конечно.

– Вы ничего не говорили про умирание. От чего вы умираете?

– Я умираю. Остановимся на этом.

– Ну, тогда простите.

– Ничего.

– Это многое объясняет.

– Теперь вы понимаете.

– Если б жить мне оставалось ограниченное время, я б могла сделать что-нибудь радикальное.

– Мы можем быть вместе, пока я не уйду.

– Нет.

– Я считаю, что это бессердечно.

– Это не бессердечно.

– Особенно учитывая, что и вы умираете.

– Я не умираю.

– Умираете, конечно. Мы все умираем.

– Ох Исусе. Так вы не больны.

– Мы угасаем, разве не видите? В ту же секунду, как достигаем взрослости, начинаем умирать. Нет ничего очевиднее этого. Вы-то можете жить и жить себе, покуда не станете каким-нибудь немощным призраком, но мне тридцать четыре, Дон умер, а моему отцу был сорок один год, когда он покинул этот мир. Это мой последний шанс.

– А если нет?

– Это будет ужас.

– Существовать после тридцати четырех – это ужас.

– Существовать, и точка – вот что заставляет мужчин совершать бессмысленные поступки. Знаете? Я раньше переживал из-за того, что мной может что-нибудь случиться. Что меня убьет во сне какой-нибудь незваный гость. Что меня ограбят, изувечат, призовут в армию, убьют. А потом шли годы, и ничего такого не происходило, а то, что заполнило эту пустоту, было гораздо хуже.

– Я этого не понимаю.

– Вы не знаете, каково быть мужчиной после тридцати, с которым никогда ничего не случалось.