Пятнадцать суток тюрьмы – это минимальный срок, который мог дать ему судья. У него росли внуки, и в глубине души он был доволен этим семнадцатилетним парнем, но по долгу своей службы должен был быть терпимым. И, приговаривая его к наказанию, он, казалось, приговаривал самого себя.

Дед Каспарса был красным латышским стрелком, ему пришлось одну половину своей жизни повоевать, а другую посидеть в тюрьмах. В промежутке он умудрился завести семью и родить пятерых детей, а потом и спокойно умереть в девяносто два года. В общем, жизнь получилась насыщенной. А сейчас его внук наслаждался тюремной баландой в окружении разношерстной братии, которая, узнав, за что он тянет свой мизерный «политический» срок, отнеслась к нему с должным уважением. Только пара местных педиков слезливо возмущалась и толковала о своих правах, но на то они и были «петухами», чтобы кукарекать возле параши, а не на улицах городов.

Через пятнадцать дней, покинув стены старой Рижской тюрьмы, он сразу пошел на исповедь к своему священнику.

На этот раз они беседовали не сквозь решетку исповедальни, а на скамейке возле костела. Отец Якоб успокаивал Каспарса, по-отечески держа за руку, и говорил о терпимости, о любви людей друг к другу, о том, что все люди на земле разные, и каждый относится к жизни по-своему, да и кто знает, чей путь более праведный. Когда они расставались, Каспарс наклонился, чтобы поцеловать святому отцу руку, но священник этого сделать не позволил. Он по-отечески прижал парня к груди и, будто случайно, нежно сжал рукой его ягодицу.

Больше в костеле Каспарса никогда не видели. Где-то около года он еще пожил в городе, а потом уехал.

Прошло семь лет, родители уже и не надеялись что-то о нем услышать, он как в воду канул. Но потом вдруг получили долгожданное письмо. Где-то далеко на Востоке он принял ислам, взял себе имя Ибрагим и стал правоверным мусульманином. Живет небогато, но у него пятеро детей, как у деда, и пока только одна жена. В той далекой стране дикие нравы, там сейчас за измену супругу можно лишиться головы. И если в человеке живет порок, он прячет его, как гноящуюся, зловонную рану, и не выставляет напоказ.

И верит Ибрагим, что его сыновья станут настоящими мужчинами, а дочери верными женами. Видно, не по душе ему была наша странная терпимость.

Глинистая тропа виляла над краем обрыва, из глубины которого злобно ревела горная река. Ее не было видно из-за покрытых зеленью склонов, только влажная пыль от разбивавшейся о скалы воды поднималась на сотни метров вверх и оседала на больших пальмовых листьях, густых, покрытых разноцветными цветами кустах и на тропе, из-за чего та становилась скользкой и ненадежной.

В гималайских восхождениях Генрих больше всего не любил эти длинные, нудные переходы. В Европе было просто: доехал почти до горы – и вперед, к вершине, а тут надо было больше недели мерить тропу ногами, что порядком изматывало, зато лучше проходила акклиматизация.

Носильщики были навьючены громадными рюкзаками, из-за этого выглядели какими-то крохотными, со спины казалось, что у рюкзака есть две короткие жилистые ноги, и он идет сам по себе. От такого сравнения Генриху становилось смешно, но поделиться этим было не с кем – по тропе шагали только три носильщика, проводник и он сам.

Четыре года назад, во время обычной ежедневной пробежки, он получил, казалось, незначительную травму, которая лишила его гор на все это время. Мало кто мог разделить с ним его чувства, наверное, только жена знала, что творится у него на душе. Поэтому она с пониманием относилась к тому, что он каждую весну покупал себе новый высокогорный рюкзак и запихивал его на полку, где их было уже несколько.

В аэропорту он прижимался к ней небритой щекой, и мысли о том, как он ее любит, перехлестывали все. Горы казались просто ничем, и уезжать никуда не хотелось, вот так стоять и стоять.

Самолет выруливал на взлетную полосу, а Генрих напряженно всматривался в иллюминатор, надеясь заметить ее силуэт где-нибудь у огромных стеклянных стен аэропорта. Может быть, она где-то там и стояла, но стекло, как зеркало, отражало все вокруг и скрывало это. Потом самолет, разбежавшись, оторвался от земли, прорвал завесу густых серых облаков, стал подниматься выше и выше.

Внутренне он уже совершил это восхождение, мысленно уже не один раз побывал на заветной вершине. А сейчас просто намеревался это повторить наяву.

Маленький домик с верандой, прилепившийся к скале над ущельем, стал его первым приютом на этот день. Очень милая женщина принесла меню, написанное от руки, с ценами в рупиях и долларах.

Есть не хочется, но лимонный подслащенный сироп с водой в самый раз. Но уже через час команда снова взваливает на плечи рюкзаки и устремляется в путь.

Тропа превратилась в лестницу с вырубленными в скале ступенями, устремляющимися круто вверх, кажется, к самым облакам. Тяжело дыша от нехватки кислорода и тяжести рюкзака, который то прижимал его носом к горе, то пытался от нее оторвать, Генрих проклинал этот «короткий путь», который посоветовал проводник. Кинув взгляд вниз, он в восторге замер от открывшегося с головокружительной высоты вида на ущелье. Пальмы, разноцветные рододендроны, еще какие-то экзотические растения чудом прилепились к этой крутизне. Казалось, что это не дикие джунгли, а чей-то прекрасный сад, ухоженный заботливой рукой. Далеко внизу вздымалось туманное облачко над бурлящей рекой, а чуть выше над ним, расправив широкие крылья, парили две большие птицы. Они то замирали на одном месте, то соскальзывали вниз и снова поднимались, не делая ни одного взмаха крылом. И Генрих с сожалением подумал уже не в первый раз: «Жалко, что мы не умеем летать!» – и снова зашагал вверх.

Пот перестал периодически капать с козырька бейсболки, теперь он превратился в тонкую струйку, напоминая плохо закрытый кран. С надеждой Генрих то и дело посматривал, когда же закончится эта безумная лестница, но его взгляд то и дело упирался в подошвы ботинок поднимающегося впереди проводника. Наконец, подошвы исчезли, еще несколько ступеней, и люди оказались на ровной площадке, за ней шла широкая тропа, по которой с важным видом гуляли куры. Проводник поднял палец вверх и сказал: «Горопани! Здесь будем ночевать!»

Вечера здесь тянутся долго и нудно, если не разбавить их рюмкой местного рома или стаканом пива. Ты долго не можешь заснуть от нехватки кислорода, а если и заснешь, то это не тот сон, что на уровне моря, скорее, это полубред, и хочется, чтобы быстрее наступило утро.

Мысли о предстоящем восхождении крутятся пластинкой в голове – какая будет погода, какой снег, может, все-таки надо идти было с кислородом, интересно, кто последний поднимался на Манаслу. До горы идти еще несколько дней, а внутри уже предстартовый трепет.

«А может, ты все же немного трусишь, ведь сольное восхождение впервые?» – спрашивал он сам себя, и себе же отвечал: «Не боюсь, просто волнуюсь, как всегда!»

Сегодня тропа бежала вниз по другую сторону перевала. Генрих осторожно делал каждый шаг по склону, боясь нагружать травмированную ногу. Но тут один камень на краю тропы выскользнул из глинистой влажной почвы, нога сорвалась, и Генрих, взмахнув руками, пытаясь удержать равновесие, полетел в ущелье, склоны которого были покрыты скользкой травой, пальмами и разными сухими корягами.