— Братва, давай закурим! — говорит Сергунька, и я курю вместе со всеми в тесной избе, ощущая, как именно в этот момент водка бьет мне по шарам.

— Эх, пионеры, чего загрустили, рассказали бы лучше про себя! — подбодрил нас хозяин, и мы по очереди, сначала неохотно, потом уже с энтузиазмом — выпитое сделало свое дело — повествуем о своей нелегкой жизни. Первым рассказывает Вовка, потом я, а затем Балаган.

Больше всех Сергунька восхитился именно Шуриком, услышав, что Балаган скоро будет студентом-медиком.

— А ты правильную работу себе выбрал, братуха! — с большим чувством произнес он. — Тебя если посадят когда, так даже в зоне не пропадешь! Будешь там лепилой, всегда при харчах, в тепле!

Мы опять все четверо закурили, и маленькую комнату совсем заволокло дымом.

— Слышь, пионер, — обратился Сергунька к Вовке, — проветрить бы надо!

Вовка, который сидел у окна, потянулся было окошко открыть, но хозяин его остановил:

— Ты это… Не открывай, а то оно у меня на честном слове держится, ты возьми прямо всю раму и на пол осторожно поставь вместе со стеклами! — И, заметив Вовкино недоумение, продолжил: — Да тут баба моя вякнула чего-то, я ей в торец и зарядил! Так она своей жопой окно выбила, рама в огород улетела! А эта дура в окне застряла, пришлось соседа звать, только вдвоем сумели ее вытолкать, я с улицы толкал, а он в комнате за руки тащил! А жопа у моей бабы — во! Развел он в стороны ручищи и показал нам какая.

Ну действительно, такая уж точно в окно не пролезет. И мы все вчетвером сидим и ржем. А когда кончили смеяться, мне опять неспокойно стало. Вот, думаю, уже и полдник на подходе.

Тут Сергунька вторую бутылку разлил и говорит:

— Ну, теперь давай за вас, за пионеров!

Мы опять пьем, причем на этот раз водка вливается гораздо легче, потом ковыряем рыбу на газете, опять курим, разговариваем. Балаган поинтересовался, где тут уборная.

— Так тебе поссать, что ли? Поссать — это во дворе! Пристраивайся, где тебе удобнее!

Вовка тем временем выразительно постучал пальцем по циферблату часов. Когда Шурик вернулся, я встал с сундука и обратился к хозяину:

— Послушай, Сергунька, тут такое дело, нам в лагерь нужно, а то нас уже обыскались, наверное… — но продолжить не успел.

Сергунька посмотрел на меня таким взглядом, очень тяжелым, и сказал:

— Слышь, а ну сел быстро! И не мельтеши! Сказано — сейчас еще посидим, выпьем, поговорим, а там и в лагерь ваш пойдете, никуда он не денется!

Мы посмотрели друг на друга, вздохнули и подумали, что и правда никуда этот лагерь не денется! Сергунька тем временем разлил самодельную четвертинку, оглядев нас внимательно, и сказал:

— Ну, за дружбу!

Тут мы выпили даже с удовольствием, потому как тост получился с двойным смыслом. «Дружба» — так ведь наш лагерь называется.

И стал Сергунька нам про своих армейских корешей повествовать и рассказывал так долго, что за окном темнеть стало, а это значит, и ужин закончился, в клубе Борька Генкин фильм вовсю крутит, а мы все водку здесь пьем. Как же мы в лагерь явимся на рогах, я ведь чувствую, как лыка не вяжу.

— Пора нам, пойдем мы, наверное! — заплетающимся языком промямлил я, как тут же заткнулся.

— Ах вы, падлы! Куда собрались?! Да я вас, гадов!!! — Сергунька стал рыскать глазами по комнате, взгляд его уперся в топор, который стоял в углу. В животе у меня противно заныло. Нужно было срочно что-то придумать, но что?

— А где жена-то твоя? — вдруг неожиданно для себя самого спросил я. А сам думаю, заколбасил он конечно же свою жену уже давно и на огороде закопал.

— Жена? — вдруг сразу обмяк Сергунька. — Жена у матери своей, в Зенькино, неделю как ушла, обиделась, зараза. Давеча права стала качать, так я в нее ножом кинул, видишь, зарубка у двери! А она обиделась, дура! — засмеялся он. — Ничего, не впервой! Вернется!

— Значит, так! Пьем одну вашу, — кивнул он на оставшиеся четыре пузыря, — смотрим мой дембельский альбом, и все, валите в свой лагерь!

Мы уже не возражали, нам было все равно. Выгонят — не выгонят!

Опять разлили, опять выпили, даже и не помню, за что, потом Сергунька залез с головой под свою лежанку, долго и громко шарил там, наконец вытащил затертый бархатный альбом и сдул с него пыль. Сдвинув рукой в сторону посуду, он торжественно открыл фолиант и начал повествование. О каждой фотографии он говорил подолгу, минут по пять. Примерно так:

— О! Гляди, это Юрка из Тамбова, духарной мужик, мы с ним в учебке вместе были в Псковской дивизии. А вот я в Рязани, с Гришкой из Воронежа, тоже был комик! А здесь я после первого прыжка, у самолета крайний! А тут мы втроем в самоволке! А это комбат наш, недавно майора получил, пять банок мог на грудь взять, и хоть бы хрен!

В таком ключе он говорил часа полтора, а мы уже настолько окосели, даже и забыли, что и вечерняя линейка закончилась, и пятое питание…

Сергунька оказался хоть и контуженым, но честным, и после презентации альбома он нас отпустил, напутствуя напоследок:

— Вы это… заходите, меня всегда тут найти можно, а если в лагере вашем на вас какая-нибудь падла наедет, то я приду и всех на уши поставлю!

Было совсем темно, дождь лупил вовсю, мы шли буквально наугад с нашими бутылками. Я первым заметил шоссе, буквально на пузе выполз на него по мокрой насыпи и, обессилев, присел на поваленный, сломанный пополам фонарный столб. На меня вдруг напал приступ хохота.

— Чего ржешь? — удивленно спросил меня Вовка, помогая вылезти Балагану, который оскальзывался в глине, падал и все никак не мог выбраться на асфальт.

— Да вот! — показал я им на столб. — Наверное, это Сергунькина жена пасть раскрыла, так он ее этим столбом по горбу!

Тут мы уже все втроем заржали и, шатаясь, в лагерь двинули. В темноте мы вышли немного не в том месте и оказались метрах в трехстах от главных ворот.

Пьяные, промокшие до нитки, все в глине, мы перелезли через забор у футбольного поля. Обернули наши оставшиеся три бутылки в какие-то лопухи, спрятав их в кустах недалеко от плаката с надписью: И ТЫ МОЖЕШЬ СТАТЬ ОЛИМПИЙЦЕМ!

Теперь осталось незаметно пробраться в нашу палату на втором этаже нового корпуса и прояснить обстановку. Завтра мне должно исполниться шестнадцать, и меня ждет незнакомая взрослая жизнь.

И на черта она сдалась! Мне и так хорошо.

Изо всех медицинских запахов вкуснее всего пахнет клеол. Если когда-нибудь в недалеком будущем в больницах придумают организовать хирургический процесс по типу автомобильного конвейера, то, чур, я буду на самом последнем этапе — повязки наклеивать.

Я стянул перчатки, бросил в таз, вышел в предбанник и с хрустом потянулся. Нет, последний этап в производстве хирургической операции — это не повязка. Последний этап — это написание протокола. Чем мне сейчас и предстоит заниматься.