Он болтал: о будущем бизнесе (явно привирал), о ресторанах, по Москве знаменитых, и еще про какие-то престижные дома на Кутузовском, куда он хоть сейчас позвонит и поедет: «Будет красная икра, из холодильника клубника с мороженым... нцы-цы!» — прищелкнул он языком. В перескок — вдруг — об охоте в горах, как метко он стреляет и как ледяная горная кристальная вода (ручей? или водопад?) выбивает за тыщу лет в скале каменное корыто! — Он болтал, как болтает выпивший сразу повышенную дозу, неравномерно (пока что) распределяющуюся по крепкому телу. Крепок, я тоже отметил. Болтал он в удовольствие — и, конечно, бессвязно — своего рода наслаждение, треп, смех, воздух, удобная скамейка и великий водочный хмель, что дает выговориться душе. С новым скачком (с разворотом) мысли он заговорил так:

—...Пить — это, отец, просто. Совсем просто. А-а! Русский, говоришь?.. Ну, отец, ты только не спорь. Это уже все знают. Русские кончились. Уже совсем кончились... Фук, — произнес он слово, как-то по-особому меня зацепившее. Слово было из моего детства. (Языковая тайна, «лингвистическая бездна» поманила меня.) Пишущий человек, пропускавший через себя потоки слов ежедневно, ежечасно, и вдруг на тебе! — Забытое, с легким дымком, слово. Смешное, игровое слово из детства, которое ни разу в своей пишущей жизни почему-то не использовал: не употребил. Оно удивило. А сидящий на скамье и унизивший меня поборами еще и повторил. Ему тоже понравился этот звук-слово в необязательной нашей болтовне: — Фук!.. Фу-ук! — тоненько повторил он, как бы откупоривая крохотную бутылку.

Уже чуть прежде я вынул руку из заднего кармана и завел ему за плечо — он справа, так что моя правая сама собой вышла ему за левую лопатку. Словно бы расслабляя тело после выпитой водки, я сел свободнее, закинув руку за спинку скамьи и также (в этот именно момент) за его спину. Он — по-ночному чуткий — уловил движение моей руки (но он не знал, про нож). А фонарь, справа, вдруг так ясно и нацеленно — знак! — стал светить, выбрызгивая весь свой свет мне прямо в глаза.

И вот я медленно говорю:

— Но у меня тоже есть нож. — И тянусь, тянусь левой рукой в карман (обманываю; и говорю правду). Не только, мол, у вас, южан — и тянусь, даже с кряхтеньем (хорошо это помню), тянусь и лезу в пустой карман. Не только, мол, вы нож носите.

— Зачем тебе нож, отец? Смех самый. Нож носишь. А деньги отдаешь, ха... — он засмеялся.

И — щелк! — он тут же выхватил свой нож. Для чего? Дальше произошло слишком быстро. (По памяти. Возможно, реальность была медленней — не знаю.) Известно, что кавказцы владеют ножом хорошо. Как всякий тонкий в кости народ, не полагающийся на грубую (тягловую) физическую силу, они и должны владеть ножом, вполне понятно. Этот, на скамейке, тоже владел. Он мгновенно вынул нож, прямой боевой нож, — а я, тоже быстро, протянул к его ножу руку (левую, пустую), что, возможно, и заставило его замахнуться. Он бил мне под локоть и в локоть через рубашку (не бил в ладонь, боясь в ней завязнуть), подкалывал — бил болезненными колкими тычками. Так что я опередил его не ножом, не лезвием, заведенным заранее за его спину, я опередил знанием того, что должно произойти. Знание пришло, как вспышка. (Когда мне показалось, что заискрил фонарь.) Моя правая рука была за его спиной, и оттуда — ее нельзя перехватить — оттуда и случился удар. Прямо за лопатку. Воткнул, и так легко я попал, проник в область сердца, обнаружив там пустоту: нож вдруг провалился. Я словно бы обвел там ножом его сердце, со стороны. Три секунды. Четыре. Не больше. Он умер уже в первую секунду, мгновенно. Тело напряглось уже после. Тело выпрямилось, выбросив ноги вперед, и затем согнулось. (Крепкий, он обмяк лишь на чуть.) Расслабив ноги, уже не упирался каблуками в землю. Сидел, голову свесил.

Он лишь в первые полсекунды ойкнул, когда я вошел, провалился ножом под лопатку. Остальное без звука, без хрипа, все в тишине.

— Фук? — спросил я с простенькой интонацией, спросил, не усердствуя голосом, а только как бы легко, житейски укоряя его. Мол, сомневался, а?

Я ушел, а он остался сидеть. Нож я выдернул и тут же (не знаю, откуда это во мне) ткнул его в землю, у себя под ногами. (Воткнул в землю несколько раз кряду, так очищают крестьяне нож от жира, втыкая его в хлеб.) Я сидел на корточках и втыкал. Затем сунул нож в платок. Я забрал и его, вывалившийся из руки нож. Оба. И пошел. А он сидел. Только когда подходил к общаге, я понял, что иду быстрым шагом, что я убил и что надо же мне теперь побеспокоиться о самосохранении. И тут (только тут) заболела, задергала, заныла у локтя рука, которую он несколько раз ранил своим ножом. Вот теперь болело. Именно боль уже направленно и прямолинейно (и с детективной оглядкой) подтолкнула к тревоге меня и мою мысль: надо вернуться... бутылка с водкой... отпечатки пальцев.

Я был возле общежития. Я развернулся (шагах в десяти, уже у самых дверей) — и быстро, быстро, быстро пошел назад к деревьям и к той скамейке. Я вроде бы просто шел мимо (мимо сидящего там). Я шел, чтобы по пути, по ходу прихватить бутылку и, не останавливаясь, пройти дальше. Но... когда я к скамье принагнулся, бутылки там не было. Показалось это немыслимым. Этого не могло быть. Я хорошо помнил, как он после очередного глотка поставил бутылку рядом (справа от себя, на скамейке). Могла упасть, завалиться, но куда?.. Я развернулся и еще раз прошел мимо, на этот раз не в трех шагах, а в шаге от мертвого, свесившего голову — бутылки не было. Ни на скамье. Ни под скамьей. Ее уже забрали. Собиратели бутылок (в нашем районе) подстерегают и делают свое пчелкино дело мгновенно.

Теперь надо было быстро уйти. Просто-напросто уйти — и поскорее. Не быть здесь, не мелькать. (Уйти не думая.) Но из инстинктивной опаски я не пошел в общежитие, ноги туда не шли. Я сел на последний (в час ночи, он вдруг появился) троллейбус — я счел этот полупустой троллейбус добрым знаком и долго ехал и ехал в сторону метро, потом в сторону центра, потом прошел к Москва-реке и выбросил там оба ножа. Потом сел и посидел на какой-то скамье. Встал уже от ночной прохлады (или от озноба). Медленным шагом я пошел улицами (шел уже при неработающем транспорте) — добрался к Михаилу. Он без расспросов пустил переночевать. Как и обычно, Михаил сидел за машинкой за полночь. Я захотел умыться. В ванной, закатав рукав (и что-то напевая, озвучивая быт), я по-тихому обработал на руке одеколоном и ватой четыре ранки разной глубины. Как на собаке, — подумал (и внушал себе, внушение важно), заживет!

Возясь с рукой, я размышлял: прежде всего о той исчезнувшей бутылке. Без паники — говорил я себе. Не впадай в детектив, примолкни, ты не в сюжете — ты в жизни... Карауливший пустую бутылку (в некотором отдалении от двух пьющих на скамейке, обычное дело!) ждал, когда бутылку оставят или отшвырнут в сторону, в кусты; — он вряд ли меня разглядел, я сидел за кавказцем, на темной половине скамейки. Это первый шанс. Второй шанс в том, что, забирая бутылку в полутьме (торопливо, скорей!), он подхватил ее за горлышко и пошел прочь чуть ли не бегом: он не понял, что человек на скамейке мертв — пьяный как пьяный, сидит, свесил башку...

— Поесть хочешь? — спросил Михаил, появляясь за моей спиной.