04.03.1962

Что за напасть такая – здешние портные! Что за наказание! Я шила у лучшей из лучших, которую в один голос рекомендовали и сестра, и Ниночка, и Елочка. Они оказались правы только в одном – портниха шьет быстро и всего с одной примеркой. Но при этом она беззастенчиво ворует материал, изощряясь в кройке до такой степени, что почти нечего прихватывать швами. Я говорю не о «запасе», оставляемом на случай внезапной полноты (это распространенная здешняя практика), а о том, что оба моих платья беззастенчиво ползут по швам! Договорились, что она вернет мне деньги, уплаченные за работу, и компенсирует стоимость материи, а платья заберет себе. Настроение испорчено. Я так выбирала материал, так ждала этих платьев, и к тому же на завтра у нас запланирован поход в центральный кинотеатр на премьеру картины, в которой снялся сын Нины Антоновны. Сестра утешает меня, но делает это в своей обычной манере. «Люди придут смотреть не на тебя, Белла, – говорит она. – Они придут смотреть картину, и в зале будет темно. Ты можешь явиться в халате, и этого никто не заметит, а если и заметит, то решит, что это новое хранцузское платье». От подобного «утешения» мне становится еще хуже.

05.03.1962

«Девять дней одного года» – поразительная картина. Не могу сказать, что она мне понравилась, но она меня поразила. Ничего подобного раньше мне видеть не доводилось. Не совсем поняла, почему нельзя было надеть какие-нибудь скафандры, чтобы защититься от радиации, но суть самой драмы уловила превосходно. Михаил Ильич еще раз подтвердил свое право называться maître[98]. Сын Н.А. играл замечательно, его друг-соперник тоже был очень хорош. Прекрасно выступила Ада. Как ей удалось выразить одним взглядом всю эту gamme des sentiments[99] – страх, боль, переживание, волнение, любовь, недоумение, все-все. Она сыграла тот эпизод, который украшает картину, словно драгоценный камень. Актриса, игравшая Лелю, тоже была хороша. Сестра шепнула мне, что она родственница тех самых промышленников Морозовых, вспоминая которых, наш отец всегда добавлял к именам «эйзл»,[100] где-то когда-то, должно быть, его интересы пересеклись с их интересами, и результат был не из лучших. Единственным, кто мне совсем не понравился, был лысый ученый, чью жену сыграла Ада. На мой взгляд, здесь надо было играть драму, а не балаган. Впрочем, все великие ученые немного чудаки. Не знаю… Многого я не поняла, но мне не было скучно, а это самое главное, чтобы картина или книга не были скучными. Н.А. может гордиться своим сыном. Жалею, очень жалею, что Михаил Ильич не пригласил в эту картину сестру. Она бы могла сыграть и тот эпизод, что достался Аде, и врача (это было бы бесподобно – дуэт чудака-ученого и сестры), а лучше всего, на мой взгляд, было бы дать главному герою вместо отца тетю, суматошную, добрую, которая и переживает за племянника и одновременно гордится им. Как бы сестра сыграла эту роль! Я поделилась с ней своими планами, и оказалось, что она тоже думала о том же, но выводы сделала другие.

– Тетя нужна! – сказала она. – Без тети картина проигрывает, и проигрывает сильно. Но тетя нужна не Гусеву, а Леле. Она ее воспитала, заменила ей мать, сильно переживает за нее. Ей нравится тот, другой, но она понимает, что вместе с ним племянница не будет счастлива, хоть и станет кататься, как сыр в масле. Но ведь иногда «сыр в масле» важнее счастья, думает она. Тетя могла бы даже затеять какую-нибудь интригу. Пусть картина получилась бы на три-четыре минуты длиннее, но она была бы богаче! Но чему не бывать, тому не бывать. Чувствую, что Михаил Ильич больше не собирается меня снимать.

Я удивилась и спросила почему. Насколько мне известно, сестра никогда с ним не ссорилась. Сестра объяснила так:

– Когда у всех евреев Советского Союза были неприятности, были они и у Михаила Ильича. А я не знала, что у него какие-то особенные неприятности, и не поспешила выразить ему сочувствие. Я же не Орлова, чтобы знать все про всех еще до того, как это произойдет! А он решил, что я его сторонюсь, и стал сдержаннее относиться ко мне, холоднее. Здравствуйте, Фаиночка, как дела, до свидания… Я сначала удивлялась, понять ничего не могла, а потом мне передали слова Лены, жены Михаила Ильича. Мол, когда все хорошо, друзей полон дом, а как что не так, то никого. Ничего, другим актрисам тоже надо дать возможность сняться у Ромма. Ромм – не Пырьев и не Александров. Ромм – это Ромм!

07.03.1962

У Нюры какие-то срочные дела, а завтра – праздник, и у нас будут гости. Подбадривая себя фразой, fais ce que tu dois, advienne que pourra[101], я сделала уборку и варю бульон. Если Нюры не будет и завтра, то приготовлю гуся с черносливом, это блюдо получится вкусным даже у меня. Гуся сестре подарил кто-то из театра, гусь домашний, жирный, настоящий гусь, еле в холодильнике уместился.

08.03.1962

Сева пришел нас поздравить не один, а с другом Юликом. Юлик – врач, он значительно старше Севы, даже немного удивительно, что у них есть общие интересы. Скорее всего, их объединяет искусство, потому что Юлик пишет рассказы из жизни врачей и даже собирается написать пьесу. Я думала, что сестра станет обсуждать с ним это, но она отреагировала сдержанно: «Пьесу? Вот как! Это хорошо, хорошо…» Юлик немного смутился. Гораздо больше сестра интересовалась тем, в какой больнице работает Юлик и какие операции он делает (Юлик хирург). Сестра, как и я, немного побаивается врачей и предпочитает иметь дело со знакомыми. Я бы никогда не смогла бы работать хирургом!

12.03.1962

– А как тебе такая ситуация, – когда жена номер два пишет донос в НКВД на жену номер один? – спросила сестра. – Заметь, не наоборот, что было бы логичнее, брошенная мстит счастливой сопернице, а наоборот. Причем они работают в одном и том же театре и их общий муж в это время увлечен другой женщиной. Общее горе, общая потеря должны объединять их, разве не так? Правильнее всего было бы написать донос на жену номер три. Зачем портить жизнь той, которая давно уже не на что не претендует…

Сестра не называет имен, но я догадываюсь, о ком идет речь. Первая жена – это И., вторая – В., третья – Г., а муж это З. Уточнять не хочу, если сестра хочет называть имена, то она их называет, если не хочет, то незачем и спрашивать, все равно не скажет. Да и какое значение имеют имена? Чем дольше я живу, тем чаще убеждаюсь, что имена никакого значения не имеют. Что в имени тебе моем? Оно умрет, как шум печальный. Пушкин был прав, comme toujours[102].

– Донос? – переспрашиваю я. – Зачем?

– Затем, что у человека такой характер, – отвечает сестра, вопрос был риторическим. – Затем, что человек не может вынести, когда другому хорошо или не так плохо, как ей. Затем, что она любит ссылаться на свою тяжелую жизнь, репрессированных родственников, особые обстоятельства. А я так скажу – обстоятельства не делают человека. Человека делает он сам. Разве у меня не было обстоятельств? Да сколько угодно! Но я за всю свою жизнь не написала ни одного доноса!