Еще бы! Ведь за три дня до моей поездки произошло следующее. К цыганам приходили из нашего ГОВД, сказали: пойдите к соседу, заплатите, пусть едет на вокзал, возьмет пассажира. Когда доставит сумку, ждите, придем с обыском, укажете на него.

Меня отвезли в изолятор временного содержания. Но не в камеру, а в карцер. Это метр на метр площади, бетонный пол и бетонные стены. Настоящий каменный мешок, где постоянная жуткая сырость, пробирающая до костей.

На четвертые сутки, чувствую, у меня — температура. Нос заложен, в горле хрипы, глаза каким-то гноем покрылись. Когда меня выводили на очередной допрос, слезы текли с меня градом вместе с гноем, я кричал как помешанный: «Переведите меня в камеру! Переведите, переведите, переведите, иначе я здесь умру». А мой адвокат только покачивал головой и тоже повторял: «Да ты успокойся, успокойся, успокойся». Я шел по коридору изолятора, натыкаясь на стены, ничего не видел, кроме бликов света, появлявшихся то справа, то слева. Шарил руками, как слепой, и все бубнил: «Переведите, переведите, переведите».

В тот день я показал против себя, дал «признание», оговорил себя. И меня перевели. В общую камеру. Так началась моя вторая, тюремная, жизнь.

Ко мне подошел какой-то паренек, спросил:

— Ты с погон?

— Да.

— Кто ты по воле? Гей?

— Нет, с чего… Что за вопрос?!

— Всякое бывает.

Потом меня повезли в ачинский следственный изолятор. В столыпине я оказался в одной камере с уголовниками. Один из них долго смотрел на меня, потом проворчал сквозь зубы, обращаясь к другим уголовникам:

— С нами — мент! А вы… зубами щелкаете!

Про себя думаю, что надо ему ответить. Если промолчу, значит, позволю делать с собой все, что угодно. Говорю:

— У тебя по воле ко мне какие-то претензии? Или как?

Он опять не «вывозит» меня, накаляет обстановку:

— Ты мент, ты красный — вот моя претензия.

— Хорошо, я мент, но я не красный. Я такой же заключенный, как ты, или он, — показываю на другого, — или вот этот… Ты что же, судишь по профессиям? Так нельзя. Если к вам заедет бывший сантехник, то его надо сразу в угол — говно откачивать? Так, что ли?

Смотрю, сидят два особика — с особого режима. Один говорит мне:

— Остынь, Вадим. Садись, — а потом добавляет, поворачиваясь к наезжавшему на меня уголовнику. — Запрыгни наверх, баклан, и молчи. Мы его знаем.

До конца пути ко мне больше никто не приставал.

Ачинское СИЗО. В одной камере двадцать один человек. Хмурые, злые лица. Косые взгляды.

Суд, приговор. Новый этап — в колонию.

Что особенно поразило… вот я, осужденный — да, преступник… когда моя жена, первое время не зная, как жить, пришла с детьми в ГОВД, где я служил, думала, ей в чем-то помогут… от нее, наоборот, стали шарахаться как от прокаженной.

Но ведь я не был на службе ни дебоширом, ни нарушителем. Пока служил — нужен был, а как случилось что-то со мной — сразу забыли. Почему так происходит? И главное, семья-то тут при чем.

Когда жена пришла домой, она взяла милицейскую форму, что осталась после меня, облила ее бензином и сожгла перед домом! Вот такую ненависть к милиции, к служебной форме, в конечном счете к Системе породило в ней это посещение городского отдела внутренних дел.

Может, она права? Жена-то моя. Я стал заложником Системы, которая сначала использовала меня, а потом перемолола и выплюнула.

Часть 4

«Убить может каждый»

Труп в лесу

Неверная жена. — «Она клялась на иконе». — Жестокое убийство. — Инсценировка похищения. — «Меня пристегнули наручниками к шканарю…» — Запоздалое раскаяние.

Покачивая головой, осужденный П. тихо произносит:

— …И даже мои дети сказали: «Ты маму нашу убил». Да, я понимаю, что я натворил… Я собственными руками задушил собственную жену.

Осужденный П.:

— Я родился в 1954 году. По образованию я врач. Закончил мединститут в Красноярске. Работал по распределению… даже не по распределению, потому что меня оставляли в Красноярске, а я по доброй воле поехал в Кызыл, это в республике Туве. Мне обещали, что там у меня будет большая практика, а я хотел стать хорошим хирургом. В Кызыле я работал с 1977 года в хирургии до тех пор, пока меня не пригласили в систему МВД. Мне предложили существенное повышение зарплаты. И я согласился. Сначала я исполнял обязанности начальника туббольницы в одной из колоний. Потом перевелся на должность старшего инспектора по лечебной работе медслужбы МВД. То есть у нас же МВД в республике свое.

— Сколько лет вы проработали в правоохранительной системе?

— Двенадцать.

— Какое звание у вас было?

— Я дослужился до майора.

— За что вас посадили?

— Преступление мое чисто бытовое. Моя жена… мы с ней дружили с девятого класса, это была моя первая любовь и первая женщина. Перед шестым курсом мы поженились. То есть у нас была вот такая длинная дружба. И отношение у меня к ней изначально было таким, что она является тем человеком, с которым я проживу всю жизнь. Такое сильное у меня к ней было чувство. Я просто знал, что это мой человек, на всю жизнь. Детей у нас двое. В официальном браке мы прожили двадцать три года, не считая пяти лет дружбы. То есть можно сказать, что наша совместная жизнь была двадцативосьмилетней. А потом оказалось, что она была неверна мне. В течение двух последних лет совместной жизни. Изменяла мне. Она была торговым работником и часто ездила в Москву, в командировки. Она вообще была из более состоятельной семьи… Я-то в молодости по стройотрядам мотался, и у меня всегда было отношение к работе серьезное, к семье — серьезное. И я считал, что у нас все хорошо. Но позднее я стал понимать, что ее не устраивал активный отдых… допустим, на катамаранах. Я аквалангом занимался двадцать пять лет. Лет, наверное, четырнадцать я летал на дельтапланах и мотодельтапланах. То есть все у меня вроде бы было в порядке. И вдруг до меня стали доходить нехорошие слухи. Что в Москве у нее появился мужчина. Что он ее и встречает, и провожает. Я и сам чувствовал, что она стала меняться. Но я даже не пытался говорить с ней на эту тему. Почему я был таким «чайником»? Да потому, что мне казалось ниже собственного достоинства исследовать вопрос: встречается ли она с кем-то или не встречается. И вдруг я узнаю, что она подала