нее есть легендарная ДНК Сигнера и новая камера, а мне остаются материалы Чаргаффа и старая трубка Реймакса? Разве я не ее начальник? Разве я не работал на Рэндалла много лет, следовал за ним, куда бы он ни пошел, и делал все, что он ни попросит?

Я замираю. Я точно знаю, кто такая «она» — я, конечно. Мне одновременно хочется и убежать подальше от этих обвинений, и остаться на месте, чтобы дослушать. Я хочу знать своего врага, потому что Уилкинс сам объявил себя таковым.

— Да, это нечестно, приятель, — соглашается Сидс, но как-то тускло и нерешительно. Словно он уже много раз слышал эту тираду.

— А она тем временем ничего не делает для продвижения дела науки. Все возится с этими снимками, а потом медлит с расчетами; постоянные задержки. Она отказывается признавать, что обе формы ДНК, A и B, являются спиралью. Говорит, что ей нужно больше времени. Поучилась бы у Полинга создавать модели. Он добился огромных успехов в понимании молекулярных структур без единого рентгеновского кристаллографического изображения. Мы могли бы создать свою собственную модель и объявить о спиральной природе ДНК всему миру прямо сейчас! Мы были бы в центре внимания научного сообщества — может быть, даже получили бы Нобелевскую премию!

Теперь Уилкинс практически кричит, и я удивлена, что на шум не сбегаются люди. Может, они уже привыкли к его тирадам? Я крадусь за угол, чтобы оказаться достаточно далеко, если вдруг кто-то появится, но все-таки достаточно близко, чтобы разобрать слова, полные ненависти. Его неприязнь ко мне — не секрет, но меня бросает в дрожь от осознания, насколько неистово он презирает меня.

— Понимаю тебя, приятель, — говорит Сидс на удивление бесстрастно, словно ему наскучила эта обличительная речь. Интересно, сколько раз Уилкинс уже жаловался так на меня? Все еще хуже, чем я думала. Гораздо хуже. — Судя по сегодняшнему тосту Рэндалла, она обвела его вокруг пальца, внушив, будто трудится над тайной ДНК, — кинула ему пару крошек информации, чтобы убедить в этом.

— Она работает над этим, Билл, — кипятится Уилкинс. — Не сомневаюсь. По-моему, она вообще не выходит из лаборатории; в конце концов, она же чертова старая дева. Просто она работает черепашьими темпами — переворачивает каждый камень и творит прочую чепуху, — прежде чем делать какие-либо публичные заявления или переходить к стадии создания модели. Все это время наши конкуренты приближаются к открытиям, которые должны сделать мы. С таким же успехом она могла бы вообще не работать над этим.

— Почему бы тебе не попросить Рэндалла, чтобы она вернула тебе некоторые образцы ДНК Сигнера? Разумная просьба, а ты бы продвинул этот проект.

«Странно, — думаю я, — почему ни один из них не произносит моего имени». Только «она» и «ее», как будто я безымянный символ всех женщин. Интересно, Уилкинсу легче злиться на какую-то безымянную женщину, с которой он не разговаривает и которую не называет по имени, а не на меня, Розалинд Франклин, коллегу по Королевскому колледжу, живого человека, с которым он разговаривал, работал и обедал?

— Я не могу этого сделать, Билл. Рэндалл четко разделил зоны ответственности, категорически запретив мне работу с ДНК Сигнера, и я буду выглядеть чертовым нытиком, если снова пожалуюсь. Я должен найти другой способ.

Сидс говорит что-то неразборчиво. И пусть слов не расслышать, я могу догадаться, что было сказано, по ответу Уилкинса.

— Мои друзья в Кавендише ошеломлены этой ситуацией. Немыслимо, чтобы в Кембридже женщине сходила с рук подобная медлительность — уж точно не с учетом успеха Лайнуса Полинга в создании моделей и того, что множество ученых изучают ДНК и дышат нам в спину. Они уверены: если бы такая волокита случилась в Кавендише, у нее бы давно отобрали проект и спрашивают, почему мы в Королевском колледже так не поступим. Они уверены, исследование пора передать мне, я ускорю процесс, а иначе… — он умолкает, словно вдруг испугавшись, что зашел слишком далеко даже для такого откровенного разговора.

— А иначе что? — спрашивает Сидс, и впервые с начала разговора в его голосе слышится неподдельное любопытство.

— А иначе следует передать данные им. Они постараются, чтобы мир как можно скорее узнал структуру ДНК, — говорит Уилкинс.

— Ты и правда думаешь, что этот проект лучше передать Кавендишу? — скептично спрашивает Сидс, очевидно, он не согласен с идеей Уилкинса. Интересно, Уилкинс впервые высказывает эту идею? — Какое право Крик и Уотсон — или кто-то еще в Кавендише, — имеют на ДНК? Я думал, что их начальник Брэгг четко сказал им, что ДНК — не их дело и приказал сконцентрироваться на белках. Они что, тайно работают над молекулярной структурой ДНК?

— Нет, нет, ничего подобного, — поспешно заверяет Уилкинс, понимая, что зашел слишком далеко. — Я просто хочу, чтобы мы… — он умолкает, а потом быстро спохватывается: — Я имею в виду Королевский колледж, выиграли гонку за ДНК.

Глава тридцатая

17 апреля 1952

Лондон, Англия

Ирландец с растрепанными волосами сидит за столом напротив, и меня так и подмывает признаться, как мне важны его слова, сказанные на Стокгольмской конференции. «Любое предположение о молекулярной структуре любой материи — живой или неживой — должно быть подвергнуто проверке рентгеноструктурным анализом, поскольку модели сами по себе не могут обеспечить точности», — сказал он, и я записала эти слова в блокнот, словно заповедь. С тех пор эта фраза рефреном крутится у меня в голове и часто утешает, когда меня критикуют в Королевском колледже или давят, требуя отказаться от методичного анализа, поскорее построить модель или сделать публичное заявление о структуре ДНК.

Одного этого хватило бы, чтобы захотеть работать у профессора Джона Десмонда Бернала, пионера в использовании рентгеновской кристаллографии в молекулярной биологии и руководителя недавно созданной лаборатории биомолекулярных исследований в Биркбек-колледже, входящем в состав Лондонского университета. Но это еще не все. На самом деле я встречалась с Берналом раньше, в Париже, в labo; он дружит с месье Матьё, и это тоже располагает меня к нему, хотя Энн Сэйр почему-то считает его неприятным типом. Знаю, это совсем антинаучно, но меня тянет ко всему, что связано с Парижем, будь то люди, еда или наука. Возможно, неправильно так обожать Францию, а не свою родную страну. Но это единственное место, где я чувствовала себя как дома.

Бернал откидывает прядь волос, которая постоянно спадает ему на лоб.

— Мы были бы рады видеть вас здесь, доктор Франклин, — он улыбается и добавляет: — И не только потому, что вас горячо рекомендует мой старинный друг