Мальчики поднялись на трибуну и сели чуть поодаль, лицом к нему, не подавая виду, что заметили его. Он окинул взглядом через плечо бейсбольное поле, по которому рассыпались юные игроки. Потом направился к трибуне. При его приближении сиповатый, как змеиное шипенье, голос Джонсона смолк.

— Как провели день, ребятки, что делали? — бодро спросил Шепард.

— Он тут мне рассказывал… — начал было Нортон. Джонсон пихнул его локтем в бок.

— А ничего особенного, — сказал он. Из-под его напускного равнодушия так и выпирала наглость сообщника.

У Шепарда кровь прилила к щекам, но он промолчал. Один мальчонка в бейсбольном костюме притащился на трибуну следом за ним и нетерпеливо подталкивал его сзади клюшкой. Он повернулся и, обняв мальчонку за плечи, возвратился на поле.

Вечером он поднялся на чердак посмотреть, что делается у телескопа, и застал там одного Нортона. Мальчик скорчился на ящике, припав глазом к трубке. Джонсона не было.

— Где Руфус? — спросил Шепард.

— Где Руфус, я спрашиваю? — повторил он громче.

— Куда-то ушел, — не оборачиваясь, сказал мальчик.

— Куда же это? — спросил Шепард.

— Не знаю, сказал «ухожу», и все. Он говорит, ему надоело пялиться на звезды.

— Так, — угрюмо сказал Шепард.

Он спустился с чердака и обошел весь дом. Джонсона нигде не было. Шепард сел в гостиной. Еще вчера он твердо верил, что с Джонсоном у него дело ладится. Сегодня приходилось признать, что в чем-то он, возможно, оплошал. Он слишком много спускал мальчишке, слишком заботился о том, чтобы расположить его к себе. Фу, как совестно. Какая разница, будет Джонсон к нему расположен или нет? Почему это должно его тревожить? Вот пожалует с прогулки, надо будет в какие-то вопросы внести ясность. Пока ты здесь, никаких самовольных отлучек по вечерам, понятно?

А мне здесь быть не обязательно. Очень мне надо здесь ошиваться.

Ах, черт, подумал Шепард. Нельзя до этого доводить. Надо проявить твердость, но не раздувать из этого случая историю. Он взял вечернюю газету. Доброта и долготерпение — это само собой, но не было должной твердости. Шепард держал перед собой газету, не читая ее. Мальчишка первый не будет его уважать, если он не проявит твердости. В дверь позвонили. Шепард пошел открывать. Открыл и с изменившимся, расстроенным лицом отступил назад.

На пороге, придерживая за локоть Джонсона, стоял большой, сурового вида полицейский. У тротуара ждала патрульная машина. Джонсон был очень бледен. Он выставил вперед подбородок, очевидно подавляя дрожь.

— Вот заехали по дороге показать его вам, а то разошелся, не унять, — сказал полицейский. — Теперь отвезем в отделение, побеседуем.

— А что случилось? — выдавил из себя Шепард.

— В дом залез — здесь, как за угол завернешь, — сказал полицейский.— Настоящий погром, посуда перебита, черепки по всему полу, мебель опрокинута…

— Я-то при чем?! — сказал Джонсон. — Иду по улице, никому не мешаю, а этот налетел, хватает…

Шепард смерил его уничтожающим взглядом. Сейчас он не пытался смягчить выражение своего лица. Джонсон покраснел.

— Иду, никого не трогаю, — пробурчал он без прежней уверенности.

— Едем уж, артист, — сказал полицейский.

— Правда же, вы не дадите меня забрать? — сказал Джонсон.— Вы-то мне верите, да? — Шепард еще не слышал у него такого жалобного голоса.

Сейчас или никогда. Пусть усвоит, что за него никто не будет заступаться, когда он виноват.

— Придется тебе ехать, Руфус, — сказал он.

— Я говорю, что ничего не сделал, а вы, значит, ему дадите меня забрать? — надрывно крикнул Джонсон.

Шепард крепче стиснул зубы, его разбирала обида. Мальчишка сорвался, не дотянув даже до того дня, когда ему наденут новый ботинок. Как раз завтра его получать. Почему-то ботинка ему вдруг стало особенно жаль, и досада на Джонсона стала вдвойне нестерпима.

— Сами прикидывались, что доверяете мне незнамо как,— процедил Джонсон.

— Я и доверял, — с каменным лицом сказал Шепард. Джонсон повернулся вслед за полицейским, но, прежде чем он тронулся с места, из провалов его глазниц Шепарда полоснуло лютой ненавистью.

Стоя в дверях, Шепард смотрел, как они влезли в машину, как отъехали. Он будил в себе сострадание. Нужно завтра наведаться в полицию, посмотреть, нельзя ли малого вызволить. А пока — ничего страшного, переночует в тюрьме, вперед будет знать, допустимо ли вести себя так с человеком, от которого видел только хорошее. Потом они отправятся за ботинком, и, может быть, после ночи, проведенной за решеткой, это событие только сильней подействует на Джонсона.

В восемь утра позвонил сержант из полиции и сообщил, что Джонсона можно взять домой.

— Мы одного негра задержали по этому делу, — сказал он. — Ваш паренек тут не замешан.

Через десять минут Шепард, багровый от стыда, был уже в отделении. Джонсон сидел, нахохлясь, на скамейке в обшарпанной приемной и читал полицейский журнал. Больше никого не было. Шепард опустился рядом и заискивающе тронул его за плечо.

Джонсон глянул — у него гадливо выпятилась губа — и снова уткнулся в журнал.

Шепард изнывал. С гнетущей внезапной отчетливостью ему представилась вся гнусность содеянного. Он отвернулся от своего подопечного, и как раз тогда, когда его можно было круто и твердо повернуть на путь истины.

— Руфус, прости, — сказал он. — Я виноват, правда на твоей стороне. Я судил о тебе превратно.

Джонсон продолжал читать.

— Я приношу тебе извинения.

Джонсон послюнил палец и перевернул страницу. Шепард собрался с духом.

— Я поступил как болван, Руфус, — сказал он. Джонсон слегка скривил рот и, не отрываясь от журнала, пожал плечами.

— Забудь, ладно? — сказал Шепард. — Это первый и последний раз.

Джонсон поднял голову. Глаза его смотрели ясно и недобро.

— Я, так и быть, забуду, — сказал он, — вы-то попомните.

Он встал и прошествовал к двери. На полпути он обернулся к Шепарду, вскинул руку, и Шепард вскочил и последовал за ним, как будто мальчишка дернул невидимый поводок.

— Да, ботинок, — облегченно спохватился он, — сегодня срок забирать твой ботинок! — Господи, какое счастье, что есть ботинок!

Но, когда они пришли в протезный кабинет, оказалось, что башмак на два номера мал, а новый могут сделать не раньше чем через десять дней. У Джонсона мгновенно поднялось настроение. Разумеется, ему неточно сняли мерку, но он утверждал, что это выросла нога. Он уходил довольный, словно нога его, раздавшись, действовала из собственных тайных побуждений. Лицо Шепарда изображало муку.

После этого случая он удвоил свои усилия. Джонсон утратил интерес к телескопу — для него был куплен микроскоп и коробка предметных стекол с готовыми препаратами. Если не удалось поразить его воображение безмерно великим, надо испробовать безмерно малое. Два вечера Джонсон не отходил от нового прибора, на третий — разом остыл, зато ему не надоедало просиживать вечера в гостиной, читая энциклопедию. Он пожирал энциклопедию, как пожирал свои обеды: размеренно и ненасытимо. Хватал все подряд, перемалывал и отбрасывал прочь. Для Шепарда не было большей отрады, чем видеть, как на диване молча склонился над книгой Джонсон. Несколько таких вечеров, и к Шепарду вернулись его мечты. Он вновь обрел уверенность. Он знал, что настанет день, когда он будет гордиться Джонсоном.