Эпитафии взяты из сочинения Мейера Иехиеля Хальтера «Знаменитый город Брест».

Массовое захоронение на новом кладбище закончилось в сумерки. Сделав дело, толпа безмолвно рассеялась.

Вечером у нас в доме царила скорбь. На моих родителей этот день произвел тяжелое впечатление. Они были потрясены до глубины души, молчаливы и замкнуты. Никто не произнес ни слова, ни звука. Все размышляли о смерти и бренности земной жизни.

В этот день город Брест мог насчитать много святых, забывших обо всем земном, ибо они постигли бренность земной жизни.

Может быть, этот тяжкий день парализовал кипучую энергию моего дорогого отца. В сущности, он никогда не оправился от жестокого удара, вырвавшего его из привычной колеи.

Через пятнадцать лет бесконечных тяжб отец получил от правительства крупную сумму в качестве возмещения за недвижимое имущество. Но он был уже отошедшим от дел стариком и настоящим затворником — ученым, чья деятельность могла быть плодотворной только в его кабинете, где он проводил свои дни над фолиантами Талмуда.

Можно было, пожалуй, взять еще несколько заказов для строительства крепости. Но отец был как дерево, вырванное с корнем из родной земли. Оно больше не плодоносит.

С переселением из старого Брест-Литовска в Новый город жизнь в доме моих родителей круто изменилась. Если старая усадьба от гостиной до тележного сарая была оборудована и устроена превосходно, то здесь мы оказались в жалких комнатенках. Хотя они и были заставлены старой мебелью красного дерева с бронзовой отделкой, но что сталось с нашей обстановкой! Она поблекла, износилась. Гарнитуры неполные, стол хромает на одну ногу, спинки стульев расшатаны, с рам больших зеркал осыпается резьба. Квартира всегда — зеркальное отражение своих обитателей. И по жилью, и по людям сразу было видно, что они знавали лучшие времена. Материал-то был самый добротный и сослужил хорошую службу, и будь судьба благосклоннее к людям и мебели, они могли бы еще обрести прежний блеск! Но судьба была немилосердна к ним долгие, долгие годы.

Однако этот период стал наиболее содержательным в жизни отца, проявив все благородство его личности. У него появилось больше времени и возможностей делом и советом помогать своим ближним. Благодаря большим талмудическим познаниям и вообще знанию еврейской литературы он приобрел любовь и уважение еврейского общества.

Ликвидировав все дела, он полностью посвятил себя изучению Талмуда и жил «ради учения и богослужения». День в нашем доме был распределен таким образом, что на изучение Талмуда отводилось столько же времени, сколько на сон, еду и питье. И здесь, в кабинете этой маленькой квартиры, было полно ящиков, так как к прежней библиотеке добавилось много новых книг. Здесь в начале сороковых годов отец и написал оба труда, о которых я упоминала выше.

И на новом месте отец зимой и летом вставал, как обычно, в четыре часа утра и нараспев читал утренние молитвы. У них не было определенных мотивов, скорее это были речитативы. Но мое детское сердце они ласкали, как самые прекрасные мелодии. Под звуки этих молитв я просыпалась и набожно грезила до рассвета. Можно было бы подумать, что образ жизни моего отца отдалял его от нас, детей, отвлекал от вопросов нашего воспитания. Ничего подобного. У него все еще находилось время и желание с величайшим интересом относиться к делам общины, его ласковый взгляд и мудрые слова не упускали из виду поведение и обычаи детей.

Да, в новых условиях многое изменилось, но наше отношение к миру, наше спокойное достоинство остались прежними, хотя потеря состояния в Старом городе, то есть снос дома и кирпичного завода, нанесла тяжелый удар благосостоянию моих родителей. Из дома исчезло множество красивых вещей, но драгоценная индивидуальность семьи сохранилась. Наш дом и теперь оставался местом, где собиралась интеллигенция. Каждый именитый гость, приезжая в Брест, наносил первый визит нам, так как был уверен, что ему окажут радушный прием.

Теперь мы одевались просто, но никто из девочек не завидовал дорогим костюмам подруг. Жизнь в доме текла и теперь ровно и уютно. Шесть будничных дней проходили без особых событий. Но у пятницы было другое лицо, ведь уже до рассвета в кухне начинались приготовления к субботе[210]. Там пекли великолепные сдобные плетенки с маком и с изюмом и разные пироги; мать отщипывала от них кусочек сырого теста и, прочитав про себя молитву, бросала в огонь. Я любила помогать кухарке, за это мне доставался первый сладкий кусок. Мне в то время уже исполнилось четырнадцать лет. Все домочадцы вставали рано. На завтрак подавали свежеиспеченный белый хлеб с маслом и кофе. Я составляла список всех покупок для субботы, брала корзину и салфетку и, вооружившись таким образом, отправлялась на рыночную площадь, где первым делом тщательно выбирала рыбу, ведь рыба — основа правильной субботы. Отец высоко ценил хорошую рыбу. Я покупала свежайшую щуку, которая у нас, евреев, пользуется особым расположением, потом направлялась к тележке с фруктами и быстро шла домой, где находила мать за чтением субботнего отрывка[211]. При виде меня она откладывала Библию и принимала мои покупки. Из кабинета выходил отец, рассматривал рыбу, в большинстве случаев оставался ею доволен и напоминал, что для поднятия аппетита ее нужно хорошенько перчить. Я отдавала рыбу кухарке, чтобы та ее почистила, а сама повязывала длинный передник и быстренько устраивала постирушку: носовые платки отца, воротник и муслиновые рукавчики для субботнего туалета родителей должны были быть выстираны, высушены и выглажены до наступления вечера. Потом наступала очередь рыбы. Отец любил наблюдать процедуру ее приготовления, с улыбкой хвалил мою ловкость, пробовал соус и еще раз советовал добавить перца. После многократного снятия пробы и дегустирования рыба была готова. Я выкладывала ее на блюдо, а блюдо водружала на кастрюлю с горячей водой, чтобы не загустел соус. Еще раз снималась проба с овощей, добавлялись отсутствующие ингредиенты, после чего место у очага занимала кухарка. А я отправлялась к чайному столу готовить и разливать чай для родителей, сестер и братьев. В пятницу чаепитие происходило в спешке и раньше, чем обычно. Затем я обходила все комнаты, чтобы навести последний лоск, где-то подвинуть мебель, где-то стереть пыль. К этому времени постирушка уже высыхала. Я принималась за глаженье, после чего раздавала чистое белье родителям, братьям и сестрам. Все в доме надевали субботнюю одежду. Зимой мой туалет составляло шерстяное платьице моего любимого голубого цвета, а летом — накрахмаленное ситцевое. Считалось, что молодость заменит мне бархат и шелк.

Надев субботние наряды, родители отправлялись в синагогу, но прежде мать, разумеется, стелила на стол белую скатерть, клала перед местом во главе стола два субботних хлеба, накрывала их красивой салфеткой, специально вышитой для этой цели, и зажигала свечи с молитвой благословения. Тем самым она исполняла вторую из двух заповедей для каждой еврейской женщины[212]. В этой молитве она благодарила Господа за то, что ей предназначено вечером в пятницу освещать жилище для субботнего праздника. Пока она находилась в синагоге, каждая из нас, трех девушек, тоже должна была зажечь в столовой еще по две свечи в люстре. И в других комнатах тоже зажигались свечи в настенных светильниках. И вскоре весь дом сиял огнями свечей. Мы, девушки, в свежих субботних нарядах, в чисто прибранных комнатах испытывали чувство, о котором хасиды говорят, что небо одалживает нам на субботу вторую душу. Это время было единственным за всю неделю, когда мы, девушки, могли без помех, в полный голос распевать наши русские, польские, немецкие и еврейские песни. Бывало, что мы и танцевали с соседскими детьми. И молиться не забывали! А тем временем слуга накрывал стол к ужину. На отцовское место он ставил большой серебряный кубок и графин вина. Мы ждали родителей из синагоги. Появлялся отец, и стоило ему своим сильным голосом крикнуть «Гут шабес!»[213], как в доме воцарялся весь субботний уют. Он поднимал руки, и мы, дети, в порядке старшинства получали субботнее благословение. Смеющееся лицо отца излучало душевный мир, счастливый субботний покой. Все беды и заботы, которые так мучили его в последнее время, забывались — он прогонял их прочь от себя и своего дома. Мы с любовью и уважением склоняли перед ним голову, и иногда он сжимал ее в руках и гладил.