В тот вечер на чтениях было горячо: их должны были проводить в церкви Святого Марка. Мы с Тэмми сидели там, где устроили гримерку. Тэмми нашла большое зеркало во весь рост, прислоненное к стене, и начала причесываться. Маршалл вывел меня на задний двор. Там у них кладбище. Маленькие бетонные надгробья сидели на земле, а в них врезаны надписи. Маршалл поводил меня и эти надписи показал. Перед чтениями я всегда волнуюсь, я очень напряжен и несчастен. И почти всегда блюю. Так и теперь. Я стравил на одну из могил.

– Вы только что облевали Питера Стюйвесанта,[11]– сказал Маршалл.

Я снова зашел в гримерную. Тэмми по-прежнему смотрелась в зеркало. Она рассматривала свое лицо и свое тело, но главным образом ее волновали волосы. Она собирала их на макушке, смотрела, как выглядит, а затем снова рассыпала.

Маршалл просунул голову в комнату.

– Пойдемте, они ждут!

– Тэмми не готова, – ответил я.

Потом она взгромоздила волосы на макушку и снова себя осмотрела. Потом их уронила. Потом встала вплотную к зеркалу и вгляделась в свои глаза.

Маршалл постучался, затем вошел:

– Пойдемте, Чинаски!

– Давай, Тэмми, пошли.

– Ладно.

Я вышел с Тэмми под боком. Они захлопали. Старая хрень имени Чинаски работала. Тэмми спустилась в толпу, а я начал читать. Много пива в ведерке со льдом. Старые стихи и новые стихи. Я не мог промазать. Я держал святого Марка за распятие.

Мы вернулись в 1010-й. Мне уже вручили чек. Я сказал внизу, чтобы нас не беспокоили. Мы с Тэмми сидели и выпивали. Я прочел 5 или 6 стихов о любви к ней.

– Они знали, кто я такая, – сказала она. – Я иногда хихикала. Так неудобно было.

Ну еще б не знали. Она вся блестела от секса. Даже тараканам, мухам и муравьям хотелось ее выебать.

В дверь постучали. Внутрь проскользнули двое: поэт и его женщина. Поэт был Морсом Дженкинсом из Вермонта. Его женщину звали Сэйди Эверет. С собой он принес четыре бутылки пива.

Он был в сандалиях и старых рваных джинсах; в браслетах с бирюзой; с цепочкой вокруг горла; борода, длинные волосы; оранжевая кофта. Он все говорил и говорил. И расхаживал по комнате.

С писателями проблема. Если то, что писатель написал, издается и расходится во множестве экземпляров, писатель считает себя великим. Если то, что писатель написал, издается и продается средне, писатель считает себя великим. Если то, что писатель написал, издается и расходится очень слабо, писатель считает себя великим. Если то, что писатель написал, вообще не издается и у него нет денег, чтобы напечатать это самому, он считает себя истинно великим. Истина же в том, что величия крайне мало. Его почти не существует, оно невидимо. Но можете быть уверены – худшие писатели увереннее всех и меньше всех сомневаются в себе. Как бы там ни было, писателей следует избегать, но это почти невозможно. Они надеются на какое-то братство, какую-то общность. Это никак не помогает за пишущей машинкой, писание тут ни при чем.

– Я спарринговал с Клэем, прежде чем он стал Али,[12]– говорил Морс. Морс наносил удары по корпусу и финтил, танцевал. – Он был довольно неплох, но я его обработал.

Морс боксировал с тенью по всей комнате.

– Посмотрите на мои ноги! – говорил он. – У меня клевые ноги!

– У Хэнка ноги лучше, чем у вас, – сказала Тэмми.

Будучи известным своими ногами, я кивнул. Морс сел. Ткнул бутылкой пива в сторону Сэйди.

– Она работает медсестрой. Она меня содержит. Но я когда-нибудь своего добьюсь. Обо мне еще услышат!

Морсу на чтениях никогда бы не понадобился микрофон.

Он взглянул на меня:

– Чинаски, ты один из двух или трех лучших поэтов, из еще живых. Тебе все удается. У тебя крутая строка. Но я тоже тебя догоняю! Давай, я тебе почитаю свое барахло. Сэйди, подай мои стихи.

– Нет, – сказ ал я, – подожди! Я не хочу их слушать.

– Почему, чувак? Почему?

– Сегодня и так перебор поэзии, Морс. Мне хочется прилечь и забыть о ней.

– Ну ладно… Слушай, ты никогда не отвечаешь на мои письма.

– Я не сноб, Морс. Но мне приходит семьдесят пять писем в месяц. Отвечай я на все, я больше ничем бы не занимался.

– Спорим, женщинам ты отвечаешь!

– Смотря какая женщина…

– Ладно, чувак, я не сержусь. Мне по-прежнему твое нравится. Может, я никогда не стану знаменитым, но мне кажется, стану, и ты будешь рад, что со мной знаком. Давай, Сэйди, пошли…

Я проводил их до двери. Морс схватил меня за руку. Он не стал ее пожимать, и ни он, ни я толком друг на друга не взглянули.

– Ты хороший, старина, – сказал он.

– Спасибо, Морс… И они ушли.

Наутро Тэмми нашла у себя в сумочке рецепт.

– Мне надо его отоварить, – сказала она. – Посмотри.

Он весь уже измялся, а чернила расплылись.

– Что это с ним?

– Ну, ты же знаешь моего брата, он залип на колесах.

– Я знаю твоего брата. Он мне должен двадцать баксов.

– Ну вот, он хотел у меня его отобрать. Пытался меня задушить. Я засунула рецепт в рот и проглотила. Вернее, сделала вид, что проглотила. Он не поверил. Это было в тот раз, когда я тебе позвонила и попросил а приехать и вышибить из него дерьмо. Он свалил. А рецепт по-прежнему был у меня во рту. Я его еще не использовала. Но его можно отоварить тут. Стоит попробовать.

– Ладно.

Мы спустились в лифте на улицу. Жарища стояла за 100. Я едва шевелился. Тэмми зашагала, а я поплелся за ней – ее штивало с одного края тротуара на другой.

– Давай! – говорила она. – Не отставай.

Она чего-то наелась – похоже, транков. Как отмороженная. Подошла к газетному киоску и начала рассматривать журнал. Кажется, «Варьете». Она все стояла и стояла. А я стоял с нею рядом. Скучно и бессмысленно. Она просто таращилась на «Варьете».

– Слушай, сестренка, либо покупай эту срань, либо шевели поршнями! – То был человек из киоска.

Тэмми зашевелила поршнями.

– Боже мой, Нью-Йорк – кошмарное место! Я просто хотела посмотреть, напечатали что-нибудь про чтения или нет!