Мы пообедали в маленьком заведении неподалеку от дворца Гримани, не спеша, в венецианском духе.

Я спросил, как поживают Лотта и дети.

— У ребят, как всегда, все замечательно, — сказал он. — Они очень по тебе скучают. Роза считает, что «большая» Италия, как она ее называет, находится где-то неподалеку от Маленькой Италии[69]и до нее можно добраться на метро. У нее теперь есть своя собственная карточка на метро, и она грозится нагрянуть к тебе с визитом, когда у нее будет настроение. Мило… ну что тут сказать? Со времени последнего приступа он в меланхолии, но демонстрирует поразительное мужество, что позволяет ему держаться. Он говорит, что надеется дожить до твоего возвращения.

— Проклятье!

— Да, порой жизнь бывает такая дерьмовая. Лотта держится, несмотря на… Наверное, ты не слышал. Жаки Моро умер.

— Что? О господи! Как?

— Его убили в Риме. Зарезали и бросили в реку. Полиция считает, грабители просто ошиблись.

— Господи! Наверное, Лотта вне себя от горя.

— Да. Ты же знаешь, Жаки был ее старинным другом. Как я уже говорил, порой жизнь бывает дерьмовая, но мы обязаны продолжать жить. Расскажи мне о работе, которой ты здесь занимаешься.

Я с готовностью ухватился за возможность переменить тему, и мы какое-то время говорили о Тьеполо; тесть выразил сожаление по поводу того, что у меня не было возможности посмотреть фрески во дворце князя-епископа в Вюрцберге, на его взгляд лучшую работу художника.

— Полагаю, твоей следующей работой будет что-нибудь из наследия семейства Гварди, — улыбнулся он.

— При чем тут Гварди?

— А разве ты не знаешь? Тьеполо женился на дочери Франческо Гварди. Оба его сына, Джованни Доменико и Лоренцо, стали довольно приличными художниками. Один из тех редких случаев, когда талант передался потомству, и не в этом ли состоит одна из величайших загадок человеческого бытия? Чем бы это ни объяснялось. Я, например, страстно люблю живопись, но мне никогда и в голову не пришло бы пробовать писать, точнее, приходило, к несчастью. И Лотта тоже, как тебе известно, пробовала себя в живописи, однако антиталант также передался по наследству, бедное дитя! Ну а ты, разумеется, являешься исключением.

— Я бы сказал, исключением из исключения. Я унаследовал кучу таланта от человека, который так никогда и не научился распоряжаться тем, что имел, и знаете что? Я тоже не умею распоряжаться своим талантом.

— Ты в ступоре.

— Да, я действительно в ступоре.

В это мгновение я едва не вывалил все: весь ужас того, что произошло в Нью-Йорке, роскошная квартира, галерея Энсо, дверь в студию, которая не отпиралась, фальсификация воспоминаний. Потому что из всех тех, кого я знал, Морис Ротшильд был единственным, кто мог это понять. Но я промолчал. Почему, Чаз? Почему ты не излил душу этому мудрому и милосердному человеку? Быть может, все завершилось бы великим извержением этого самого ступора и тесть стал бы волшебником, который одним-единственным словом снял бы заклятие, однако правда заключается в том, что все мы любим то черное, что прячется у нас в глубине, мы прижимаем это к сердцу, хотя оно пожирает наши внутренние органы. Признаю́сь: как и в случае со Слотски, я просто был слишком перепуган, чтобы спрашивать.

Вместо этого я фальшиво рассмеялся и сказал:

— Но что мне остается делать? По крайней мере, я зарабатываю деньги.

— Это тоже не так уж мало, — после подобающей паузы промолвил Морис. — Ну а сейчас давай выпьем кофе и немного граппы, а после отправимся смотреть твой потолок.

Так мы и сделали. Когда Морис увидел мою работу, воспользовавшись биноклем, с помощью которого я проверял с пола состояние краски, он развеселился:

— Превосходно! Маленькая артистическая шутка. Тебе удалось точно изобразить мою девочку.

— Как вы думаете, это ее не разозлит?

— Напротив, она будет в восторге.

А мне казалось, Лотта не любит артистические шутки.

— Все зависит от шутки и от контекста. Артистические шутки смешны только на серьезном фоне. Моцарт написал музыкальную шутку, но Моцарта легко отличить от Спайка Джонса.[70]Это, — он указал на потолок, — просто поразительно. Я вижу, что штукатурка еще сырая и краски не высохли, и все равно мне с трудом верится, что это не работа мастера, и дело не только в композиции, которую ты, разумеется, перенес с эскизов. Дело в красках, в этом замечательном эффекте переливчатого шелка, в тонкой прорисовке деталей, в этой великолепной линии, которая присуща Тьеполо. Точнее, тебе. Неподражаемая подделка. Более того, я считаю, что это самая лучшая художественная подделка из всего, что мне доводилось видеть. А повидал я на своем веку немало.

— Вот как? И когда же?

— О, этим я занимался в начале своей карьеры. У меня был диплом по истории искусства, как мне казалось, совершенно бесполезный для дипломата — гораздо больше подошли бы экономика, политология, а если и история, то предпочтительно история правителей и коварных убийств, войн и всего такого, — однако, судя по всему, кто-то в министерстве ознакомился с личными делами сотрудников, потому что меня отобрали для участия в переговорах о возвращении произведений искусства, награбленных Третьим рейхом. Если не ошибаюсь, было это в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году. Разумеется, главные сокровища, самые знаменитые работы, украденные Герингом и другими главными бандитами, уже были возвращены. Однако масштабы грабежей были так огромны… Была нещадно ограблена целая высококультурная прослойка населения Германии и оккупированных стран, не говоря о музеях в Нидерландах, Франции и Польше. И речь идет не только о евреях, которые, естественно, лишились всего, но и о либералах и социалистах всех мастей. Я хочу сказать, если правящий режим беззаконен по своей сути, любой честолюбец, рвущийся к власти, может получить все, что пожелает, объявив законного владельца врагом государства.

— И чем же вы занимались?

— Ну, было открыто учреждение в Париже, и туда обращался человек, скажем французский еврей, которому удалось выжить, и он предъявлял иск: у меня был Сезанн, у меня был Рубенс, а потом пришли немцы и картины исчезли. А затем полиция, скажем так, находит немцев, которые орудовали в тех краях, где жил потерпевший, присматривается к ним внимательнее, и, можно не сомневаться, у бывшего гауптштурмфюрера СС Шульца на чердаке припрятан Сезанн, тот самый Сезанн этого француза, по крайней мере так кажется. Но поскольку это международное ведомство и действует оно в высшей степени корректно, сначала нужно убедиться, что это та самая картина и что она действительно принадлежала тому французу, и так далее в том же духе, а для этой цели нужен дипломат, разбирающийся в искусстве, каковым и был я. Итак, герр Шульц отсидел свой срок в тюрьме, возможно, три года, потому что он, в конце концов, убил лишь сотню евреев, а не сто тысяч, и сейчас он участвует в восстановлении Германии и ему очень хочется сохранить картину, которую он намеревается впоследствии продать, чтобы расширить свое дело. Тогда он идет на хитрость и нанимает студента художественного училища, чтобы тот снял копию, и нужно иметь под рукой того, кто сможет схватить мошенника за руку, и это опять оказываюсь я.