— То есть, — говорит, — ты его считаешь плохим писателем?

— Да нет, — смеюсь. — Он по-своему очень талантлив. Очень. А в некоторых своих ранних вещах — даже хорош. Просто я его — не люблю…

— А почему?

— Понимаешь, каждый из нас имеет право любить или не любить. Если коротко — он мне просто неинтересен.

— Но ты же считаешь его хорошим писателем?

— Неплохим.

— А как можно не любить хорошего писателя?! — брови домиком.

— Запросто, — усмехаюсь. — Вон, Лев Толстой Шекспира ненавидел. А я — Толстого на дух не переношу. Что совершенно не мешает Льву Николаевичу быть не просто хорошим, а великим. Ну, и на фиг ему тогда моя любовь?

Задумывается.

— А у Сорокина, — спрашивает, — есть шанс стать великим?

— Ты когда-нибудь великую помойку видела? — удивляюсь.

— Видела, — кивает, — под Москвой. И даже фотографировала.

— Ну, и как впечатление? — спрашиваю.

Жмет плечами.

— А какие там могут быть впечатления?! Помойка и помойка…

…Молчит.

Задумывается.

Потом — радостно хохочет.

Причем делает это так искренне, что я невольно присоединяюсь.

Или:

— А что ты думаешь о Пелевине?

Жму плечами:

— А я о нем не думаю, — говорю.

— А почему?

Снова закуриваю:

— Да понимаешь, я в компьютерные игры уже лет восемь назад наигрался…

— А он?

— А он до сих пор в «Арабского Принца» режется…

Снова хохот.

Единственный раз она на меня обиделась, когда поделилась, что взахлеб прочитала набоковское «Приглашение на казнь».

Говорит, проглотила за две ночи и теперь уже третий день ходит «как прибитая».

— Везет, — говорю, — я Набокова вообще взахлеб читать не могу. Прочитаю два абзаца — и бегаю по квартире, пытаясь понять, как он это делает…

— Что, — спрашивает, — Набокова так надо читать? А так, как я, нельзя? Плохо? Или дурной тон?

— Каждому свое, — отвечаю.

Неделю со мной не разговаривала. Пока я ей не принес давно обещанное «Белое отребье» своего любимого Джона Кинга.

На чем и помирились…

При этом друзьями мы с ней так и не стали.

Бог его знает, почему.

Так сложилось.

А вот с Машкой они через некоторое время стали очень близки.

И я ей, кстати, очень признателен за то, что моя жена иногда смотрит на меня совершенно другими глазами.

Глазами Крис.

В такие моменты я даже начинаю верить, что у нас еще далеко не все потеряно…

…Но об этом — как-нибудь в следующий раз.

Не сейчас.

А потом — она куда-то пропала.

Так же неожиданно, как появилась.

Квартира на Новослободской оказалась пуста, мобильный телефон выдавал: «Абонент временно заблокирован».

Оголодавшего и слегка даже одичавшего скотчтерьера взял к себе домой Лысый.

Мы ее сначала искали.

Пытались звонить по редакциям, рокерам, в Питер, расспрашивать общих знакомых.

Все бесполезно.

Пропал человек, как в воду канул.

Только фотографии остались.

Одна у меня до сих пор в кабинете висит.

Мы с Русланычем стоим, смеемся, а у нас на плечах висит Крис.

И тоже хохочет.

Машка снимала.

Очень удачно получилось…

А больше — ничего…

Потом, месяца через два, вечером, когда я сидел за компьютером, Машка неожиданно зашла ко мне в кабинет и положила передо мной какую-то брошюру. И — ушла к себе в комнату.

Смотрю на обложку — «Цветочный гороскоп».

Ни фига себе, думаю, к чему бы это?

Гляжу — а там закладка.

Открываю.

Отчеркнутая главка называется «Орхидеи».

И начинается словами: «Эти цветы в нашем климате не живут»…

Прочитал.

Только эту строчку, дальше — неинтересно…

Докурил, пошел к жене.

Она сидит — прямая, как палку проглотила.

И смотрит куда-то поверх моей головы совершенно пустыми и совершенно сухими глазами.

Спрашиваю:

— Откуда это у тебя?

Молчит.

— Маш, — снова зову, — откуда? Что-то не припомню, чтобы ты такой фигней увлекалась…

Сглотнула, посмотрела на меня внимательно.

Глаза — темные-темные.

Они у нее, как и у меня, — меняются. В зависимости от освещения и состояния души.

Такая вот особенность организма.

Одна на двоих.

— Я, — говорит, — Дим, — тоже орхидея. По этому же самому цветочному гороскопу…

И — заплакала почему-то.

Как прорвало.

Сел рядом, обнял за плечи, она мне голову на грудь положила.

— Хрена, — говорю, — лысого я тебя еще когда на эти твои ночные гонки отпущу…

Плачет, глаза прячет, а губы — все одно надувает.

— Можешь отпускать, можешь — не отпускать. Все равно поеду…

— Знаю, — вздыхаю, — что поедешь. Дай хоть немного поворчать-то…

— Ну, ворчи, — плачет.

И вдруг неожиданно проводит мне тыльной стороной ладони по щеке. Я уже и забыл, что она так умеет.

Господи, как же нам когда-то было хорошо вместе…

Я поцеловал ее в уголок рта, встал, взял сигареты, открыл шкаф, накинул на плечи куртку.

— Пойду, — говорю, — на балкон. Подышу, покурю…

— Иди, — улыбается, — морозоустойчивый ты мой. Трави себя никотином. Только — возвращайся. Обязательно…

— А куда я денусь, — жму плечами, — от тебя-то. Слушай, а ты, кстати, не знаешь, почему Крис сбежала?

— Знаю, — говорит. — Но не скажу.

— Почему? — удивляюсь.

— Потому что — не твое дело. Если б она захотела — давно бы сама рассказала. Или вернулась. А если не вернулась и не рассказала — то и я помолчу…

— Может, — говорю, — это и правильно…

— А это, — хмурится, — не тебе решать. Правильно или неправильно. Тоже мне, вершитель судеб нашелся. Судия строгий, но справедливый. Решать он будет. Иди лучше, кури…