Альберт склонился над Джеком, потом посмотрел на Моза и сказал:

– Похоже, прямо в сердце.

Он подошел ко мне, но я почти не почувствовал его руку на своем плече.

– Нам надо уходить, Оди.

Он помог мне подняться и вывел на улицу, где уже ждали Эмми и Моз. Эмми обняла меня и прижалась щекой к моей груди.

– Твое сердце, Оди. Оно бьется, как птичка в клетке.

Я увидел, как Моз показал Альберту: «Деньги?»

– Пропали, – сказал я, и мне показалось, что голос звучит отдельно от меня, как будто говорит кто-то другой.

Я рассказал им про наволочку в погребе, и Альберт с Мозом пошли в дом забрать ее. Силы снова оставили меня, и мне пришлось сесть в тускло освещенном дворе. Я посмотрел на свои руки, теперь пустые, и отрешенно подумал, что стало с револьвером.

Альберт с Мозом вышли из дома с наволочкой, флягой и одеялами, которые дал нам Вольц, а также одеждой, в которой была Эмми, когда мы впервые пришли сюда.

– Посмотрели везде, – сказал Альберт. – Денег не нашли. Может, он уже потратил их. Нам надо двигаться.

Под восходящей луной мы шли через сад, среди деревьев, за которыми ухаживали, по траве, которую косил Моз. Мы вложили – хоть и не надолго – часть себя в эту землю и то, что росло на ней, и я чувствовал родство с ней и вспомнил, как Джек, говоря о ней, назвал ее ласковой. Той ночью я совершил ужасный поступок, и, может быть, Джек тоже совершал ужасные поступки, но я понимал, что нельзя винить землю. Я попробовал сделать следующий шаг – почувствовать Бога там, вокруг меня, как чувствовал Джек. Но мое сердце не откликнулось. Я чувствовал только утрату, только пустоту.

Моз с Альбертом вытащили из кустов каноэ и спустили его на воду Гилеада. Я все еще был потрясен, и Эмми помогла мне забраться в каноэ и села передо мной. Моз прошел на нос, Альберт на корму, и мы отплыли. Я видел впереди речную гладь, молочно-белую в лунном свете. Я услышал всплеск, когда что-то тяжелое упало в воду рядом с кормой каноэ. Мне не надо было спрашивать, что именно выбросил Альберт.

И так мы двинулись дальше, навстречу, как я все слабее и слабее надеялся, новой жизни, которой я так отчаянно желал для нас.

С высоты мудрости, приобретенной за много десятилетий, я смотрю на тех четверых детей, путешествующих по извилистой реке и не знающих, что их ждет. Даже по прошествии стольких лет я все равно болею и молюсь за них. Мы, прошлые, никогда не умираем. Мы разговариваем с ними, спорим с их решениями, которые, как мы знаем, принесут только несчастье, предлагаем утешение и надежду, несмотря на то что они не могут слышать. «Альберт, – шепчу я, – сохраняй ясность ума. Моз, будь сильным. Эмми, верь своим видениям. И, Оди, Оди, не бойся. Я здесь, терпеливо жду тебя на берегах Гилеада».

Прошло всего десять дней после нашего побега из Линкольнской школы, но они уже казались мне вечностью. Погода испортилась, и мы плыли под серым небом. Мы мало говорили и еще меньше ждали чего-то хорошего. Воспоминания о том, что мы оставили после себя – по большей части смерть и отчаяние, казались тяжким, тянущим на дно якорем, и поскольку мы не могли найти в себе сил грести, река несла нас вперед еле-еле.

На вторую ночь после побега от Джека мы разбили лагерь неподалеку от маленького городка, так что слышали музыку на танцах. Скрипки, гитары, аккордеон. Меня так и подмывало достать гармонику и заиграть, подхватить мелодии, которые, я знал, поднимали настроение собравшимся в ратуше. Я слышал мотивы «Американского легиона», «Ордена лосей», «Церковного прихода». Но за собой мы оставили мертвеца, и из-за страха, что нас обнаружат, Альберт запретил мне играть.

Под вечер он сходил в город и вернулся со свиной косточкой, на которой еще оставалось мясо, и кучкой картофельных и морковных очисток – все это он нашел завернутым в газету в мусорном баке позади кафе. Кроме этого, он вернулся с дырой на рубашке по милости рыскавшей возле мусорного бака костлявой дворняги, которая была такой же голодной, как и мы. Еда была так себе, к тому же львиную долю мы отдали Эмми. Оказалось, что мы попали в заголовки газеты, которую использовали как обертку, но, слава богу, не из-за того, что произошло на ферме Джека. Насколько мы могли сказать, о нашем последнем преступлении еще не узнали. Газета называлась «Манкейто Дейли Фри Пресс» и издавалась в городе на востоке, в той стороне, куда нас нес Гилеад. Заголовок был такой: «Кража и похищение ребенка! Теперь убийство?»

Альберт зачитал нам статью вслух. Тело Винсента ДиМарко нашли на дне карьера. Поскольку рядом с карьером обнаружили самогонный аппарат, то власти решили, что он принадлежал ДиМарко, и первоначально шериф Ворфорд полагал, что тот напился и свалился с обрыва. Но официальное вскрытие показало, что в крови ДиМарко не было алкоголя, к тому же ДиМарко пропал в ночь похищения и ограбления, и шериф начал подозревать убийство. Под конец статьи шел абзац про Билли Красного Рукава. Он гласил, что в результате обследования карьера после обнаружения тела ДиМарко было также найдено тело пропавшего индейского мальчика. И все. Никаких объяснений. Просто мертвый индейский ребенок.

– По крайней мере его семья больше не будет мучиться неизвестностью, – сказал я.

– Они повесили самогонный аппарат Вольца на ДиМарко, – заметил Альберт. – Наверное, Брикман придумал, чтобы сохранить руки чистыми.

– И не впутывать Вольца, – добавил я, испытывая огромное облегчение.

«По-прежнему ни слова о нас», – показал Моз, имея в виду себя, Альберта и меня.

– Не знаю почему, – сказал Альберт, качая головой. – Но тем лучше для нас.

Он сунул руку в наволочку и достал старую кепку, которую я иногда видел на Джеке. Наверное, Альберт прихватил ее вместе со всем остальным. Всегда думает наперед. Он подтянул ремешок сзади и вручил кепку Эмми.

– Теперь носи это, – сказал он.

– Зачем? – спросила она.

– Джек узнал тебя по фотографии в газете. Значит, и кто-нибудь еще узнает. Опускай козырек пониже, чтобы спрятать лицо, когда поблизости окажутся другие люди.

Той ночью Эмми лежала в объятиях Моза и плакала, плакала, а когда мы спросили почему, она не смогла точно сказать, разве что ей было одиноко. Я думал, что понимаю ее, потому что все еще помнил свои первые недели в Линкольнской школе, когда казалось, что мы с Альбертом потеряли все. Тогда я много плакал, в основном по ночам, как и многие другие дети. Мы были напуганы, конечно, но это еще не все. Мы оплакивали папу, но это тоже было не все. Существует боль сильнее, чем та, которую испытывает тело, и это душевные раны. Это чувство, что тебя оставили все, даже Бог. Самое глубокое одиночество. Телесные раны исцеляются, но остается шрам. Глядя на Эмми, плачущую в сильных руках Моза, я думал, что это же верно и для души. К тому времени на моем сердце образовался широкий шрам, но рана на сердце Эмми была еще настолько свежа, что даже не начала заживать. Я смотрел, как Моз снова и снова пишет на ее ладошке «Не одна, не одна».