— Думаете, и в молоко подсыпали?

— Просто оно вредно для желудка после вина. Сугубо медицинское изречение, еще древние греки его знали. Советую запомнить, молодой человек.

В конце концов Петрова увезли, полицейский пристав сел составлять протокол. Он спрашивал всякую чушь вроде того, сколько Гайпелю лет и какого он вероисповедания, и на все просьбы срочно выслать людей на поиски преступника отвечал, что успеется.

Тем временем Гайпель на четвереньках ползал по комнате, заглядывая под стол, под шкаф, шаря за лежанкой.

— Что вы ищете? — поинтересовался Шитковский. Гайпель искал медальончик с семью звездами, которого, казалось, не могло не быть там, где открываются врата смерти, но не считал нужным объясняться.

— Вы тут ничего не находили? — спросил он, подозрительно глядя на Шитковского.

— Что именно?

Тот смотрел глазами невинного отрока, что в ансамбле с его бесстыжей физиономией выглядело весьма ненатурально. Гайпель отвел его к окну, подальше от пристава, и тихо сказал:

— Как-то слабо верится, что вы, когда смотрели в окошко, не сумели разглядеть, с кем разговаривал Петров. Неужели не поняли даже, мужчина это был или женщина?

Шитковский развел руками:

— Виноват, казните-с.

— И ничего, значит, здесь не находили?

— Здесь — это где?

— Возле Петрова. На полу или на столе.

— Скажите что, и мы вместе поищем.

— Нет, — покачал головой Гайпель. — Как вы понимаете, ситуация в корне изменилась, мне придется нарушить наш уговор. Я вынужден буду сказать Ивану Дмитриевичу, что идея допросить Петрова принадлежала вам. Чего вы потащили меня сюда ночью? У меня, знаете, такое чувство, будто…

— Будто я заранее знал, что Петрова сегодня убьют?

— Вроде того,

— С Путилиным я поговорю сам, — пообещал Шитковский. — Можете не волноваться.

Портовый пристав писал по букве в минуту, но при этом делал государственное лицо, вельможно поигрывал желваками и от души наслаждался нечаянной властью над двумя городскими полицейскими агентами. Только во втором часу ночи они были отпущены восвояси.

Едва миновали ворота гавани, прямо за шлагбаумом Шитковский сказал:

— Мне — туда.

Он неопределенно махнул рукой в темноту, в наплывающий от берега сентябрьский туман, и сгинул. В воздухе пахло тайной и надвигающимся дождем. Гайпель побрел дальше один. Зонта у него не было.

Минут через десять он наткнулся на спящего извозчика, насилу растолкал его, хотел назвать свой адрес, но передумал и назвал другой.

— К Путилину, что ли? — уважительно спросил извозчик, заметив на седоке полицейскую фуражку.

— Ты знаешь, где он живет?

— Кто ж не знает!

— К нему, — сказал Гайпель.

Он почувствовал, как над ним державно простерлись крылья славы Ивана Дмитриевича. Всю дорогу они прикрывали его от ветра, от накрапывающего дождика.

С невнятным мычанием отлепившись от косяка, Иван Дмитриевич пробежал коридор без дальнейших неприятностей, юркнул в кухню и устремился к спасительному провалу черного хода. И добрался бы, да подвела плебейская привычка на дармовщину кусочничать в тех домах, где вел расследование. Отрыгнулась ему эта лапша. Несколько лапшинок осталось на полу, сапоги поехали на них, Иван Дмитриевич с разбегу врезался в стену, упал и был накрыт рухнувшим сверху медным тазом.

В следующее мгновение кто-то сидел на.нем верхом, чьи-то ледяные пальцы оплели горло.

— А-а-а-а!

Он заорал, извиваясь, изворачиваясь всем телом, но при этом с какой-то сумасшедшей радостью понимая, что человек, оседлавший его, для покойника чересчур тяжел. И дыхание громкое, жаркое, не как у мертвеца.

Радость, однако, сменилась ужасом отнюдь не мистическим: неизвестно еще, кто страшнее, живой или мертвый. Напрасно Иван Дмитриевич пытался сбросить своего седока, тот сидел на нем прочно, как банщик в тифлисской мыльне. Крикнуть и то не удавалось, железная рука предусмотрительно и жестоко прижимала его к полу, сминая губы, корябая нос.

Из последних сил Иван Дмитриевич попробовал трепыхнуться, но сидевший на спине человек подпрыгнул и с размаху снова сел, едва не переломив ему поясницу, затем схватил его за волосы, оттянул голову назад, намереваясь не то свернуть шею, не то шмякнуть мордой об пол. В горле захрустело, в этот момент послышались торопливые шаги, дрожащий свет озарил кухню. Загремел отброшенный в сторону таз. Тяжесть на спине исчезла, Иван Дмитриевич немного полежал вниз лицом, приходя в себя, наконец перевернулся. Над ним стоял Евлампий, рядом — Шарлотта Генриховна со свечой в руке. Лицо ее выражало не испуг, а что-то вроде печальной брезгливости.

— Вы-ы? — негромко проговорила она с такой интонацией, словно единственным чувством, испытанным при виде Ивана Дмитриевича, который среди ночи забрался к ней в квартиру, было разочарование в его порядочности.

— А вы думали… кто?

Она не ответила.

— Ай да полиция! — осклабился Евлампий.

Ивану Дмитриевичу было что ему напомнить — испачканный кровью конец веревки хранился в кармане, но он смолчал и сразу обратился к Шарлотте Генриховне:

— Вы позволите мне встать?

— Полицейских бы сюда с приставом, — сказал Евлампий. — То-то полюбуются на своего товарища!

— Не нужно. Вставайте, господин Путилин, я жду ваших объяснений. Надеюсь, вы не станете уверять нас, будто в темноте ошиблись дверью.

Он поднялся, попробовал, сгибается ли хрустнувшая под Евлампием поясница.

— Шарлотта Генриховна, давайте отложим наш разговор. Поверьте, я был вынужден так поступить. Меня вынудили обстоятельства, касающиеся смерти вашего мужа.

— Какие именно?

— Я не вправе их называть. Поверьте!

— Что ж, в таком случае действительно придется звать полицию. Заодно соседей пригласим. И еще… Евлампий, сбегай-ка за супругой господина Путилина.

— Нет, — быстро сказал Иван Дмитриевич.

— Отчего же? Я думаю, она будет приятно удивлена, когда увидит вас и узнает, как вы здесь очутились.

— Прошу вас, не надо.

— Тогда извольте отвечать. Что вы искали в моем доме? Какие улики? Или вы подозреваете, что это я убила Якова?

— Пусть ваш лакей оставит нас вдвоем.

— Ступай, Евлампий.

Иван Дмитриевич выпроводил его из кухни, плотно прикрыл за ним дверь и вернулся к Шарлотте Генриховне.