— Мальчик! Сладчайший Иисусе! У нас сын…

— И мальчик великолепный, — подхватила еврейка. — Могу спорить, что он весит примерно девять ливров[1]. Он будет настоящим мужчиной. Пойдите порадуйте тех двух идиотов, которые так накурили в соседней комнате, что не продохнуть. Вы найдете их на галерее…

Но верная экономка Сант'Анна не слушала ее больше. Она уже была за дверью, подхватив свои накрахмаленные юбки, чтобы бежать быстрее, и устремилась прямо к павильону князя. На бегу она смеялась, плакала и причитала одновременно, охваченная слишком большой радостью, которой хотела скорее поделиться.

— Сын! — бормотала она. — У него есть сын…

Это конец несчастьям. Бог наконец сжалился над ним…

Тем временем, пока Ревекка совершала первый туалет новорожденного, Марианна пришла в себя в руках Джелаль Осман-бея. Врач, выйдя наконец из своей неподвижности фаталиста, поспешил вернуть молодую женщину из обморока, который он считал опасным. Жизнь женщины, способной произвести на свет такого сына, особенно ценна.

И, едва открылись глаза, затуманенный взгляд Марианны уловил удлиненное черной бородкой смуглое лицо, которое она тотчас узнала.

— Доктор… — вздохнула она. — Это… будет еще долго?

— Так вам все еще очень больно?

— Н-нет! Нет… это правда, боли уже нет!

— Так и должно быть, раз все кончилось.

— Кон… чи… лось?

Она расчленила слово; словно желая лучше понять его значение, испытывая блаженное успокоение во всем измученном теле. Все! С нестерпимой болью покончено.

Это значит, что мучения не возобновятся и она, Марианна, сможет наконец уснуть…

Врач нагнулся ближе, и она ощутила исходивший от его одежды запах амбры.

— У вас сын, — сказал он тише, с оттенком уважения. — Вы имеете право быть счастливой и гордой, ибо ребенок великолепный!

Одно за другим слова достигали своей цели, обретали смысл. Медленно, с опаской, рука молодой женщины скользнула по ее телу… Убедившись, что чудовищная опухоль исчезла, что ее живот снова стал почти плоским, она не стала удерживать брызнувшие из глаз слезы.

Это были слезы радости, облегчения и благодарности Провидению, которое сжалилось над ней. Как сказал врач — все кончилось. Никогда слово «освобождение» не наполнялось более глубоким смыслом.

Это было так, словно вдруг рухнули стены железной клетки, воздвигнутой между Марианной и чудесным, залитым солнцем пейзажем. Она свободна. Наконец свободна!

И это слово звучало так, словно только что рожденное.

Но подошедшая с ребенком на руках Ревекка ошиблась в причине слез молодой женщины.

— Не надо плакать, — сказала она нежно. — Вы сделали правильный выбор, ибо жаль было бы потерять такого карапуза, как этот. Посмотрите, как он прекрасен…

Она уже протянула руки с их драгоценным грузом, но внезапно грубо сработал долго копившийся рефлекс…

Чтобы ничего не видеть, Марианна резко отвернула голову, сжав челюсти.

— Унесите это!.. Я не хочу его видеть!

Еврейка нахмурила брови, неприятно пораженная, несмотря на ее большой опыт в части непредвиденных действий женщин, яростью тона. Даже когда ребенок не бывал желанным, самые упорные, самые черствые забывали о гордости в счастье, когда рождался сын. Словно она плохо поняла, Ревекка снова обратилась к Марианне, уточняя:

— Вы не хотите видеть вашего ребенка?

Но теперь молодая женщина с отчаянным упрямством зажмурила глаза. Похоже, что она боялась увидеть его. Ее голова металась по подушке среди влажной массы волос, расстилавшихся, словно водоросли.

— Нет! Позовите донну Лавинию… Это она должна им заняться. А я хочу спать… наконец спать. Я не желаю ничего другого.

— Вы заснете позже, — сухо отрезала акушерка. — Вы еще не полностью освободились. Это потребует примерно полчаса.

Она хотела положить ребенка в деревянную позолоченную колыбель, которую принесли служанки, когда вернулась Лавиния.

Все небо, казалось, сконцентрировалось в глазах экономки. Не обращая внимания ни на кого, она подошла прямо к кровати, опустилась на колени у изголовья, как сделала бы перед алтарем, и, взяв безвольно лежащую на одеяле руку, прижала к своим подрагивающим губам.

— Благодарю! — прошептала она. — О, благодарю… княгиня наша.

Смущенная этой благодарностью, на ее взгляд незаслуженной, Марианна хотела освободить руку, на которую капали слезы.

— Сжальтесь! Не благодарите меня так, донна Лавиния! Я… я не достойна этого. Скажите только, что вы счастливы. Это вознаградит меня за все…

— Счастлива? О, госпожа…

Неспособная больше говорить, она встала, повернулась лицом к Ревекке и с внезапной торжественностью простерла руки.

— Дайте мне князя, — распорядилась она.

Этот титул поразил Марианну. Она внезапно осознала, что эта маленькая вещь, которую она в своей злобе отказывалась назвать ребенком, пока она укрывалась в тайнике ее тела, что это появившееся на свет новое существо обрело четкие измерения. Это был Наследник!

Надежда человека, который с самого рождения платил за проступок кого-то другого, существа несчастного настолько, чтобы принять с признательностью плод другого… и какого другого! В этом небольшом пакете из тончайшего полотна и кружев, который донна Лавиния прижимала к сердцу с такой любовью и уважением, словно в нем был сам Сын Божий, покоились века традиций, блеск знатного имени, необъятные земли, имения и сказочное богатство…

Голосу неприятному и искаженному от злобы, шептавшему в глубине ее сердца: «Это сын Дамиани! Чудовищное порождение подонка, чья жизнь была только цепью преступлений…», этому голосу отвечал другой, спокойный и серьезный — экономки, — который утверждал: «Это князь! Наследник рода Сант'Анна, и никто и ничто не сможет больше помешать тому, что есть!..»И это была безграничная уверенность любви и преданности, побеждавшая все, как в битве света и мрака триумф всегда был на стороне света.

Стоя в заливавших комнату лучах солнца, донна Лавиния достала из небольшого ларца мягко поблескивающий старинный золотой флакон. Отсыпав крохотную частицу его содержимого на полоску тонкого полотна, она провела им по губам ребенка.

— Это пшеничная мука с ваших земель, монсеньор. Это хлеб насущный всех наших слуг и крестьян. Они растят его для вас, но вы должны всю жизнь заботиться, чтобы они не терпели нужды.

Она повторила те же движения и почти те же слова, манипулируя с другим флаконом, содержащим кровь земли тосканской: густое темно-красное вино, подлинный эликсир жизни.