– Вот такие песни, – шептала она, глядя на быстро скачущие по клавишам пальцы Наташи.

Как-то Марина подумала о мелодии из французского фильма и напела дочке то, что смогла. Наташа сразу же подхватила мотив, сыграла его несколько раз, а потом поразмышляла и сыграла его несколько иначе, и Марина вспомнила, что именно так в фильме и было. После этого она окончательно поверила в свою дочь, и когда Наташа засыпала рядом, Марина заботливо накрывала шторой беззащитную белую колбаску ее тельца, словно Наташа была еще яйцом.

Иногда по вечерам они начинали мечтать, как Наташа станет известной артисткой и Марина придет к ней на концерт, сядет в первый ряд и даст наконец волю гордым материнским слезам. Наташа очень любила играть в такие концерты – она садилась перед матерью на фанерную коробку, прижимала баян к груди и исполняла то «Стражу на Зее», то «Подмосковные вечера»; Марина в самый неожиданный момент прерывала ее игру тоненьким криком «браво» и начинала истово бить друг о друга двумя последними действующими лапками. Тогда Наташа вставала и кланялась; выходило это у нее так, словно всю свою жизнь перед этим она ничего другого не делала, и Марине оставалось только клоком сена размазывать по лицу сладкие слезы. Она чувствовала, что живет уже не сама, а через Наташу, и все, что ей теперь нужно от жизни, – это счастья для дочери.

Но шли дни, и Марина стала замечать в дочери странную вялость. Иногда Наташа замирала, баян в ее руках смолкал, и она надолго уставлялась в стену.

– Что с тобой, девочка? – спрашивала Марина.

– Ничего, – отвечала Наташа и принималась играть вновь.

Иногда она бросала баян и уползала в ту часть камеры, которую Марина не могла видеть, и не отвечала на вопросы, занимаясь там непонятным. Иногда к ней приходили друзья и подруги, но Марина не видела их, а слышала только молодые самоуверенные голоса. Однажды Наташа спросила ее:

– Мама, а кто лучше живет – муравьи или мухи?

– Мухи-то лучше, – ответила Марина, – но до поры до времени.

– А после поры да времени?

– Ну как тебе сказать, – задумалась Марина. – Жизнь у них, конечно, неплохая, но очень неосновательная и, главное, без всякой уверенности в будущем.

– А у тебя она есть?

– У меня? Конечно. Куда я отсюда денусь.

Наташа задумалась.

– А в моем будущем у тебя уверенность есть? – спросила она.

– Есть, – ответила Марина, – не волнуйся, милая.

– А ты можешь так сделать, чтобы ее у тебя больше не было?

– Что? – не поняла Марина.

– Ну, можешь ты так сделать, чтобы не быть насчет меня ни в чем уверенной?

– А почему ты этого хочешь?

– Почему, почему. Да потому что, пока у тебя будет уверенность в моем будущем, я отсюда тоже никуда не денусь.

– Ах ты дрянь неблагодарная, – рассердилась Марина. – Я тебе все отдала, всю жизнь тебе посвятила, а ты…

Она замахнулась на Наташу, но та быстро уползла в угол камеры, где Марина не могла ее даже видеть.

– Наташа, – через некоторое время позвала Марина, – слышишь, Наташа!

Но Наташа не отвечала. Марина решила, что дочь обиделась на нее, и решила больше ее не трогать. Опустив голову, она задремала. Утром на следующий день она очень удивилась, не нащупав рядом маленького упругого Наташиного тельца.

– Наташа! – позвала она.

Никто не отозвался.

– Наташа! – повторила Марина и беспокойно заерзала на месте.

Наташа не отзывалась, и Марина испытала самую настоящую панику. Она попробовала повернуться, но огромное жирное тело совершенно ей не подчинялось. У Марины мелькнула мысль, что оно, может быть, еще в состоянии двигаться, но просто не понимает, чего Марина от него хочет, или не в состоянии расшифровать сигналы, идущие от мозга к его мышцам. Марина сделала колоссальное волевое усилие, но единственным ответом тела было раздавшееся в его недрах тихое урчание. Марина попыталась еще раз, и ее голова немного повернулась вбок. Стал виден другой угол камеры, и Марина, изо всех сил выворачивая глаз, рассмотрела висящий под потолком небольшой серебристый кокон, состоящий, как ей показалось, из множества рядов тонких шелковых нитей.

– Наташа, – опять позвала она.

– Ну что, мам? – долетел из кокона тихий-тихий голос.

– Ты что это? – спросила Марина.

– Известно что, – ответила Наташа. – Окуклилась. Пора уже.

– Окуклилась? – переспросила Марина и заплакала. – Что ж ты меня не позвала? Совсем уже взрослая стала, выходит?

– Выходит так, – ответила Наташа. – Своим умом теперь жить буду.

– И что ты делать хочешь, когда вылупишься? – спросила Марина.

– А в мухи пойду, – ответила Наташа из-под потолка.

– Шутишь?

– И ничего не шучу. Не хочу так, как ты, жить, понятно?

– Наташенька, – запричитала Марина, – цветик! Опомнись! В нашей семье такого позора отроду не было!

– Значит, будет, – спокойно ответила Наташа.

На следующее утро Марина проснулась от скрипа. Висящий под потолком кокон слегка покачивался, и Марина поняла, что Наташа готова вылупиться.

– Наташа, – стараясь говорить спокойно, начала Марина, – пойми. Чтобы пробиться к свободе и солнечному свету, надо всю жизнь старательно работать. Иначе это просто невозможно. То, что ты собираешься сделать, – это прямая дорога на дно жизни, откуда уже нет спасенья. Понимаешь?

Кокон треснул по всей длине, и из появившегося в его верхней части отверстия высунулась голова – это была Наташа, но совсем не та девочка, с которой Марина долгими вечерами играла в магаданские концерты.

– А мы, по-твоему, где живем? На потолке, что ли? – грубо отозвалась она.

– Смотри, – с угрозой сказала Марина, еле удерживая взгляд на коконе, – вернешься вся ободранная, яиц в подоле принесешь – на порог тебя не пущу.

– Ну и не надо, – отвечала Наташа.

Она уже разорвала стенку кокона, и вместо скромного муравьиного тельца с четырьмя длинными крыльями Марина увидела типичную молодую муху в блядском коротеньком платьице зеленого цвета с металлическими блестками. Наташа была, конечно, красива – но совсем не целомудренной и быстрорастворимой красотой муравьиной самки. Она выглядела крайне вульгарно, но в этой вульгарности было нечто завораживающее и притягательное, и Марина поняла, что мордастый мужчина из французского фильма, случись ему выбирать между Мариной, какой она была в молодости, и Наташей, выбрал бы, несомненно, Наташу.

– Проститутка! – выпалила Марина, чувствуя, как к оскорбленным родительским чувствам примешивается женская ревность.

– Сама проститутка, – не оборачиваясь, отозвалась Наташа, занятая своей прической.