Именно признания за своим банком права на выпуск займов для сообществ и добивался Ноэль Шудлер от Анатоля Руссо, чтобы получить в свое распоряжение эти два миллиарда.

Исполин сел на своего любимого конька – строительство городов и промышленных предприятий. Он говорил о благотворном влиянии, какое может оказать – посредством мощных строительных синдикатов – крупный банкир, человек смелых идей, на развитие архитектуры и градостроительства. Разве во все времена роль банкиров не состояла в поощрении архитекторов?.. Как, скажем, Медичи…

Иные люди к концу жизни словно вновь начинают играть в те игры, в какие играли в детстве, когда, беря за образец картинки в своих книжках, они изображали Цезаря, или Людовика XI, или Конде, бросали свой маршальский жезл во двор соседнего дома или запирали восьмилетних Ла Балю[18]в ивовых корзинах на чердаке.

Быть может, в глубине души люди никогда не перестают играть в знаменитостей: однако на двух крайних точках жизненного пути они не боятся показывать это открыто; но игрушки, какими пользуются старики, куда опаснее детских.

Руссо, казалось, был несколько раздражен, хотя и не потрудился вспомнить, в какую игру играл он сам всего час назад, когда стоял у окна в Лувре.

– Ни одно великое начинание не создается без воли и разума государственного деятеля, – сказал Стринберг, глядя на Руссо.

И тот подтвердил, в глубине души получая удовольствие от этой фразы.

Шудлер задумчиво опустил голову.

– Когда моя жена Адель… – сказал барон.

Он вздрогнул и огляделся, точно проговорил это кто-то другой.

– Так что же, ваше превосходительство, – снова начал Стринберг, – вы думаете об… этом соглашении?

– Но, дорогой господин Стринберг, – ответил Руссо, – я думаю, что оно вполне осуществимо. Наш друг Шудлер подготовит документы, которые изучат мои службы, а я – и он это знает – употреблю все мое влияние…

Белесые глаза северного финансиста; нависшие веки Анатоля Руссо; темная щель глаза исполина, между складками жира… красные руки Стринберга, похожие на руки палача III века, забытые на скатерти; маленькие, коротенькие, изуродованные ревматизмом ручки гурмана-министра, толстая, в коричневых пятнах рука барона, будто мнущая ком глины… Трое мужчин хранили молчание, пока их обносили салатом.

Неподкупный министр Анатоль Руссо удовлетворился тем, что, узнав о скором падении кабинета, при помощи одной небольшой операции обеспечил себя рентой, однако не могло быть и речи о том, чтобы предлагать ему проценты, взятку или какой-либо доход с операции.

Таким образом, Руссо не получал никакой личной выгоды от этого дела, и, следовательно, у него не было никаких – если не считать дружеских связей – оснований торопиться.

«Но зачем Ноэлю понадобилось присутствие Стринберга, – думал министр, – когда он прекрасно мог бы решить этот вопрос со мной с глазу на глаз. Может быть, он хотел произвести на меня впечатление, показать, что у него такая мощная поддержка… что он на дружеской ноге со Стринбергом… или же, наоборот, решил воспользоваться моим присутствием, чтобы произвести впечатление на Стринберга… да, скорее так».

– Вы понимаете, дорогой мой Руссо, что о предоставлении кредитов именно моему, а не какому-либо другому банку просят сами сообщества, – уточнил Шудлер, невольно взглянув на Стринберга.

– А, да, – проговорил Руссо.

Он почти уяснил подлинную роль международного финансиста во всем этом деле и почти раскусил причины, заставлявшие Ноэля выказывать такую настойчивость и спешку, но через секунду забыл то, о чем, казалось, уже догадался. «Решительно, я слишком много съел… да и потом, все это не имеет такого уж значения».

– Впрочем, – объявил он, откидывая со лба густую седую прядь, – должен признаться, что политика правительства не одобряет образования новых сообществ. Аннуитеты и так уже тяжелым бременем ложатся на бюджет, а государству самому, быть может, придется платить по обязательствам, прибегнуть к займу. Дадут кредиты или не дадут, а если дадут, то на каких условиях?

«Руссо осторожничает, – подумал Ноэль. – И потом, не нужно мне говорить о том, что их не интересует и чего они не в силах понять…»

Фраза, которую он дважды уже обрывал, жужжала у него в голове, будто оса, пытающаяся выбраться из банки.

Министр, борясь с оцепенением, постепенно охватывавшим его от переедания, продолжал свое словоблудие.

– Пойдемте пить кофе в кабинет, – озабоченно сказал Шудлер, поднимаясь из-за стола.

Руссо прошел первым, совсем маленький, несмотря на высокие каблуки, горделиво вздернув голову, с порозовевшим лицом и округлившимся под жилетом животиком.

Трое мужчин вошли в комнату с высоким потолком и столами, обтянутыми зеленой кожей, – средоточие и цитадель могущества Шудлера.

– Я не показывал вам моих наград? – обратился Ноэль к Стринбергу.

Он подвел финансиста к плоской витрине, помещенной под его портретом, где на ярко-красном бархате были разложены колодки, эмали, галстуки и ленты самых разнообразных и самых старинных орденов.

Стринберг впервые, казалось, проявил некоторый интерес к чему-либо, кроме финансовых комбинаций.

– Смотрите-ка, у меня этого нет, – проговорил он, указывая на белый с зеленым крест. – А-а, вы офицер этого ордена? А я – кавалер Большого креста… Ага! Ну конечно же у вас есть награды бывшей Австро-Венгрии…

Они напоминали двух коллекционеров, собирающих почтовые марки, и еще немного – стали бы предлагать друг другу обмен. Хотите моего Венцеслава Святого? А я вам отдам Зеленого Дракона.

– Э! Не будь министерств, которые их распределяют!.. – воскликнул Руссо, фамильярно хлопая Шудлера по плечу, чтобы деликатно напомнить, кому тот обязан своим галстуком ордена Почетного легиона.

– Немножко коньяку, – предложил Шудлер.

Руссо помахал рукой в знак отказа.

– Напрасно, мой дорогой. Он – тысяча восемьсот одиннадцатого, к тому же последняя бутылка…

– А-а! Ну, раз тысяча восемьсот одиннадцатого года… – проговорил Руссо с видом человека, сдающего позиции.

Это был тот самый знаменитый коньяк – его всегда подавали у Шудлеров по торжественным случаям, – которым угощали и Моблана… Последняя бутылка.

Ноэль осторожно взял ее левой рукой, боясь, как бы правая его не подвела.

Руссо обхватил рюмку ладонями, будто озябшую птичку, и погрузился в глубокое бархатное кресло, чтобы лучше прочувствовать аромат драгоценной жидкости.

А Стринберг, разглядывая двух этих паяцев – сонного карлика и трясущегося исполина, – которых судьба бросила в его красные руки, сказал: