Джон писал редко и мало. Прошло два года. Мистер Оутли все худел и почти ничего не ел. Я располнела, подниматься по лестнице в мою комнату становилось все труднее. Ничего не происходило. Затем пришло лаконичное письмо от Джона: «Отец болен. Долго не протянет».

И я поехала. Я не могу объяснить зачем. Не могла тогда и не могу сейчас. Поехала и все. Без объяснения себе причин.

Какое же это было неудачное время для поездки. Я читала про засуху, но не сильно об этом задумывалась. Не могла представить, насколько все плохо. Написанные в газете слова не особенно пугают. Мы качаем головой, охаем и перелистываем страницу, чтобы прочитать новые и новые сводки о таких малозначащих бедствиях.

Как я вскоре увидела, ферма Шипли наконец-то оказалась в хорошей компании. Много ли работали хозяева или мало, трудяги они были или лентяи, результат теперь все равно был один. Наверное, тяжелее всего приходилось таким, как Генри Перл и Олден Кейтс: всю жизнь они пахали как проклятые, а теперь их владения выглядели точно так же, как у безалаберного и нерадивого Брэма.

Прерии являли собой унылое зрелище. Поля покрылись рябью пыли. Солнце обжигало простые каркасные дома, как никогда блеклые, а заколоченные окна напоминали глаза, заклеенные пластырем. Заборы с колючей проволокой накренились, и никто не торопился их поднимать. Процветала лишь сорная солянка — символ бедствия, — ее-то фермеры и скармливали отощавшей скотине. Все так же каркали вороны, а вдоль разбитых дорог бежали телефонные провода. И все же я не узнавала этих мест.

Вездесущий ветер поднимал грязно-серые клубы пыли. Джон встречал меня на станции. Он приехал на старой машине, но ее мотор оказался лишним: в машину была впряжена лошадь. Сын заметил мое удивление.

— Бензин дорогой. Грузовик у нас на крайний случай.

Во дворе дома Шипли стояла проржавевшая техника — словно старые тела, подставившие ребра солнечным лучам и постепенно испускающие дух, заброшенные и никому не нужные. Обожженные листья моей сирени пожелтели, а ветки до того высохли, что ломались даже от прикосновения. Дом всегда был исключительно серым, так что в этом смысле он не изменился, но переднее крыльцо сменило облик: давным-давно, когда дом только строился, это крыльцо смастерили из сырого дерева, потом много лет его коробило, а теперь зимний мороз придал ему вогнутый вид, и оно стало похоже на беззубую челюсть.

Лошадь втащила машину во двор, поднимая клубы густой пыли. Конечно, я и не надеялась, что хоть что-то останется от моей календулы. Я посадила ее за домом, чтобы цветки можно было срезать и ставить в вазы, и она разрослась самосевом, но сейчас осталось лишь несколько полузасохших цветочков — неожиданные капельки золота посреди задушивших сад сорняков, сухого лядвенца и чертополоха. У сарая, как всегда, выросли подсолнухи — весной они напились тающего снега, но другой воды в этом году не видели, потому их стебли были полыми и бурыми, а наклонившиеся тяжелые головы напоминали пчелиные соты без меда: лепестки опали, а серединки засохли прежде, чем в них успели зародиться семена. На крохотном огородике, где я выращивала редиску, морковь и салат, теперь росли лишь кузнечики, прыгавшие и стрекотавшие в полностью обезвоженном воздухе.

— Как он все запустил, — сказала я. — Сердце кровью обливается.

— И что ж ему, по-твоему, надо было сделать? — спросил Джон. — Нанять шамана, чтоб наслал дождь? Или священников, чтоб вызвали тучи молитвами? Или индейцев заставить танцевать священные танцы?

— Вот уж не верю, что ничего нельзя было поделать, — сказала я. — Для него это просто отговорка — и пальцем шевелить не надо.

— Ну, сейчас отец только пальцем и может шевелить.

— Как он? — спросила я, пристально посмотрев на Джона.

Он пожал плечами:

— Ты все время задаешь один и тот же вопрос. Что я должен тебе ответить — что все хорошо? Сказал же: он болен.

Я это знала и все же, думая о нем, представляла его даже не таким, каким он был, когда я уехала. В моей памяти он остался Брэмптоном Шипли, за которого я выходила замуж: черная борода, худое лицо и эта его привычка подергивать плечами, показывая, что ему на всех наплевать. Я поправила платье. Годы не добавили мне стройности. На бедрах и груди накопилось слишком много лишнего, но одежда была мне к лицу — зеленое хлопковое платье с перламутровыми пуговицами, я купила его на осенней распродаже в прошлом году.

В доме стоял прогорклый запах немытой посуды, грязных полов и еды, которую не убирают со стола. Кухня напоминала свинарник. Клеенка на столе покрылась таким слоем грязи, что на ней можно было писать пальцем. На столе лежала буханка хлеба, из которой копьем торчал мясной нож. На плошке с вареньем из ирги, мелкой и твердой ягоды, торжественно восседали мухи. Рядом лежал кусок соленого сала, а на нем усиленно трудилась огромная муха, бесстыдно выдавливая из себя кучки белых яиц.

— Хотел здесь прибраться, — сказал Джон. — Но руки не дошли.

Сам он выглядел немногим лучше. На нем были старые рабочие брюки отца, настолько жесткие от грязи, что могли бы стоять на полу. Он отощал. Однако на исхудавшем лице со впалыми щеками играла самодовольная улыбка — казалось, он бесконечно рад, что выглядит именно так.

— Добро пожаловать в свой замок, — сказал он и отвесил мне поклон.

Я вгляделась в него и удивилась, почему раньше этого не заметила. Ладно хоть не за рулем был. Да и лошадь могла бы найти дорогу домой с закрытыми глазами, точно так же, как когда-то лошади привозили домой Брэма.

— На выпивку, значит, денег хватает? — сказала я.

— Все, что нужно человеку для счастья, — это немного смекалки, — сказал он. — Иначе говоря, изобретательности. Твои слова. Мы сами гоним. Вернее, я. А чем тут еще заниматься. Это дело моей жизни. Ягоды в этом году ни к черту, но я тут развернул производство шампанского из картофельных очисток. Ничего получается, хочешь попробовать?

— Не хочу. Где отец?

— В последнее время он обычно сидит в гостиной. В жизни никогда он ее не жаловал, пусть хоть теперь попользуется, пока может.

Похоже, что со времени моего отъезда в гостиной никто даже пыли не протер. Она росла подобно плесени повсюду: на позолоченном дубовом кресле, в котором когда-то восседал Джейсон Карри, заставляя меня зубрить таблицу умножения, на застекленном буфете, на небольшом диванчике с резьбой, привезенном из дома Карри. Отцовский ковер из Британской Индии по-прежнему лежал на полу, но голубые цветы на желто-коричневых вьющихся стеблях были почти неразличимы из-за грязи.

Брэм сидел в кресле, раскинув ноги, в поношенной серо-лиловой кофте, застегнутой по самое горло, несмотря на духоту. Как он так высох? Где былая широта в кости? Плечи поникли, а от широкой бороды, спускавшейся раньше лопатой, осталось лишь несколько пучков волос по краю лица. Он посмотрел на меня кротким и мягким взглядом, который ровным счетом ничего не выражал. Меня же из всех чувств больше всего обуревал стыд за то, как я думала про него ночами в последние годы.