«Сезон» 1994 года сначала никак не удавалось открыть — имея незаконченное высшее образование, двадцатиоднолетний Мирошкин начал предъявлять к девушкам повышенные требования. Он уже год охранял склад, предпочитал одеваться в магазинах Levi’s, и у него водились деньги. Имея весь этот набор вкупе с некоторым сексуальным опытом, Андрей стал придирчив и разборчив. Теперь Мирошкин грезил о красавицах с незапятнанным прошлым и светлым будущим, которое им могли обеспечить преуспевающие интеллигентные родители — последние должны были обязательно к девушкам прилагаться. Всем этим требованиям, кажется, соответствовала Лариса, но с мечтами о фее из Исторической библиотеки он решил расстаться. Ему казалось глупым что-то менять в отношениях с девушкой, с которой они уже несколько лет наблюдали друг за другом. «С чего это я вдруг сорвусь и подойду к ней? Что скажу? «Здравствуйте, меня зовут Андрей, я три года не решался, а тут вдруг решился…» Идиотизм!» — так он думал. Лариса, казалось, также не стремилась к сближению. Вероятно, лишь по привычке она усаживалась в читальном зале недалеко от него. Молодые люди по-прежнему отрывали глаза от книг, когда то он, то она по какой-то надобности вставали со своего места или возвращались на него. В следующее мгновение они вновь утыкались в текст, досадуя на себя за этот выработанный годами условный рефлекс, но ничего поделать не могли, стоило только Андрею и Ларисе совершить хоть какое-то движение — глаза друг друга опять повторяли привычное действие…

Давно минули майские праздники, Нина Ивановна уже вовсю «убивалась» на грядках, а Мирошкин все никак не мог сделать выбор. Он действовал с размахом — старался познакомиться со всеми мало-мальски привлекательными девушками на улице и в общественном транспорте. Отказов практически не знал, но, анализируя «улов» задень, приходил к выводу, что «это» не то и «то» не это. Ему хотелось испытать душевную дрожь, любовное томление, то, чего ему уже не давали встречи с девушками типа Риты и Наташи, — связь ни с одной, ни с другой не оставила в памяти ничего подобного. Рутина! Даже предшествующая им пьяная близость с «булочницей» Верой казалась чем-то более интригующим. Это был по крайней мере забавный эпизод. Спустя год он не мог восстановить в памяти лица ни одной из этих трех девиц и, встретив, вряд ли узнал бы их на улице. А между тем общение с ними ознаменовало серьезный сдвиг в его восприятии жизни. Отношения с девушками, преследовавшие низкую, утилитарную цель, казавшиеся обыденностью, расписанной по месяцам, иссушили его душу. Какое уж тут «любовное томление»! На него у Мирошкина, казалось, не осталось нравственных сил. Иногда, правда, чудилось — что-то трепыхается в груди, и он вроде бы решался, начинал звонить по свежеполученному телефону, «загорался», отбрасывал прочие «варианты», которые блекли в сравнении с «фавориткой», но тут выяснялось, что «фаворитка» начинала предъявлять какие-то требования, ожидала от Андрея страстных ухаживаний, рассчитывала долгое время не уступать, проверять его чувства и т. д. Это его пугало. Таких «мечтательниц» Мирошкин безжалостно «задвигал», хотя в глубине души и понимал: девушка, готовая улечься с ним в постель чуть ли не в первый день знакомства без всяких обязательств с его стороны, вряд ли будет соответствовать тому, пусть и очень примерному, идеалу подруги, который Андрей составил для себя. Пару раз он начинал «отношения», но дело не шло дальше двух-трех свиданий в течение одной недели, добившись права на «поцелуй» (так Андрей называл происходившие между ним и его очередной знакомой страстные тисканья с засовыванием языков в рот друг другу на ступенях подъездной лестницы в доме, где жила девушка), он в тот же вечер, возвращаясь домой, встречал «более подходящий экземпляр», «атаковал» очередную красотку и, даже разочаровавшись в ней, одновременно разочаровывался в уже почти «капитулировавшей» девице, оставленной им на лестничном пролете. Все эти расставания происходили легко — его телефона ни у кого из девушек не было, даже пережив не первый сексуальный опыт, его знакомые сохраняли чисто девическую наивность и были свято убеждены, что «звонить должен молодой человек». По крайней мере поначалу.

Его душевный настрой не позволял попросту начать «коллекционировать» девиц, ибо он не гнался за количеством. В душе презирая их, Мирошкин не желал расходовать на «телок» время и нервы. «Лучше меньше, да лучше, — посмеивался он, повторяя про себя незабвенное, ленинское. — На самом деле довольно и одной за сезон, но такой, чтобы действительно зацепила». Это самоограничение и равнодушие к женщинам позволяли Мирошкину в душе быть убежденным — он вполне порядочный, даже «добродетельный» молодой человек. Наличие уверенности в этом было важно для Андрея, оно позволяло ему находить общий язык с его Богом. Будучи с Ним на «ты», Мирошкин верил — Бог понимает, что Андрей хороший, просто ему не везет с женщинами. Не те попадаются. И при этом его планы в отношении той, которую он искал, были по-прежнему ограничены временными рамками «сезона».

Андрей впустую пробегал почти весь май. Родители видели его в течение учебного года мало, но им было ясно, что и этим летом сын не будет радовать их частыми посещениями, — сессия заканчивалась в июне, отпуск ему, Поляничко и прочим охранникам в фирме вроде как и не полагался. Хочешь отдыхать — ищи замену, таков был принцип, но появление такой замены грозило потерей места, которое давало пресловутые семьдесят долларов в месяц — деньги немалые. Поэтому охранники предпочитали надолго не покидать Москву. Андрею это вообще было на руку — в столице было отдыхать интереснее, чем на грядках под Заболотском.

Наконец ему повезло — он встретил ее, долгожданную, — так по крайней мере он начал считать через несколько дней после знакомства с Ириной Лавровой, хотя первое впечатление осталось не сказать что восторженное — «так, средненькая». В день их встречи Андрей поутру направлялся из дома в институт. Впереди него к метро шла невысокая девушка, с остриженными в каре светлыми волосами. На ней были длинное черное платье и черные же туфли на высоком каблуке — одежда, с одной стороны, подчеркивала «складность» ее фигуры, а с другой — удачно контрастировала с цветом волос. Мирошкин обогнал девушку, а затем вновь пропустил ее вперед. Он успел заметить серые глаза на бледном лице и небольшой нос. Когда он отстал, девушка оглянулась и улыбнулась ему. Андрей ускорил шаг, и теперь они шли рядом, едва не задевая друг друга руками. Девушка задумчиво смотрела под ноги и по-прежнему улыбалась своими пухлыми губками. В метро, когда молодые люди остановились, ожидая поезда, она вдруг сама подошла к нему почти вплотную и сказала тихим голосом, слегка проглатывая букву «р»: «Есть предложение познакомиться и дальнейший путь проделать вместе».

В этой фразе, странно взволновавшей Андрея, был как бы двойной смысл. Девушка показалась Мирошкину «не от мира сего», и, в общем, он оказался прав — большей фантазерки и мечтательницы, чем Лаврова, ему не доводилось встречать ни до, ни после нее. А еще она напоминала лицом героиню фильма «Когда деревья были большие»… Андрей прогулял первую пару и проводил Ирину до места работы. Она работала на ВДНХ, от метро еще какое-то время пришлось ехать на троллейбусе, а затем идти вдоль забора Ботанического сада до трехэтажного кирпичного здания, в котором располагалось издательство «Задруга», — здесь Ирина трудилась секретарем. В ее обязанности входило восемь часов в день снимать трубку звонившего телефона и отвечать: «Издательство «Задруга», добрый день». Далее абонент сообщал ей, в ком он нуждается, и Ира соединяла его то с главным редактором, то с художниками, то с бухгалтерией, то еще с кем-нибудь. Как оказалось впоследствии, несмотря на однообразную тупую работу и то, что после окончания школы Лаврова нигде больше не училась, с ней было интересно поговорить. Отец девушки был геологом, ученым, доктором наук, она много читала, сочиняла и рисовала. Работу в издательстве Ирина рассматривала в качестве стажировки, которая в будущем откроет ей дорогу в большой полиграфический мир. Спустя годы, размышляя о прошлом, Андрей Иванович признавался себе, что Ирина Лаврова была одной из самых сильных и определенно самой продолжительной его «любовью», в которой были и свои страдания, и то самое ощущение полета, о котором он читал в литературе, но до того времени не испытывал. С Мешковской поначалу было что-то такое, но «летал» он тогда, если так можно выразиться, невысоко и недалеко, поскольку все его мысли пребывали недалеко от груди и попы однокурсницы. Про последующих «девушек» и говорить не приходилось…