— Мы делаем то, что можем, — ответил Эмиль. — Каждый делает, что может. В меру своих сил.

— Да, — сказал Ласло. — Но я ничего не сделал. — Он повернулся к своему проводнику: — Пойдемте.

Эмиль смотрел на них, стоя у верхней ступеньки. Когда они дошли до поворота лестницы, он произнес:

— Иногда нам дается второй шанс, месье. Только он не был уверен, что писатель его услышал.

В шесть утра по британскому летнему времени рейс номер ВА902 из Сан-Франциско под истовую молитву сестры Ким спланировал вниз сквозь гряду подернутых розовым облаков, и под крылом самолета стремительно развернулась Англия, пестря жилыми массивами и лоскутками полей. Шоссе, автомагистраль, стадион, промышленная зона. В открывшемся ландшафте не было ничего особенно грандиозного, но, по крайней мере, с воздуха от него веяло чем-то домашним, по-человечески хрупким, исполненным прелести после долгого времени, проведенного им среди небоскребов и пустырей Америки.

Алек ждал их за автоматическими дверями в зале для прибывших — бледная, понурая фигура в кучке встречающих ранний рейс. Он помахал рукой и улыбнулся. Ларри, чьи руки были заняты большими чемоданами, улыбнулся в ответ, подумав, что такие моменты всегда связаны с неловкостью узнавания, как будто человек, тебя встречающий, оказывается не вполне тем, кого ты ожидаешь увидеть. Даже такие хорошо знакомые детали, как лицо и осанка брата, казалось, слегка отличались от тех, что он помнил.

Выйдя за турникет, он поставил чемоданы на пол. Алек протянул руку, но Ларри подтянул его к себе и обнял, и это лучше любых слов помогло ему понять, что именно произошло здесь за последние несколько недель. Не столько дрожащее от напряжения тело брата, сколько исходившая от него аура несчастья, как от комнаты, где наказывали детей.

Элла подняла голову. Алек поцеловал ее в лоб.

— Хорошо долетели?

— Дерьмово. Спасибо, что встретил.

— Да ладно.

— Хорошо выглядишь, — заметил Ларри.

— В самом деле?

— В самом деле.

— Я рад, — сказал Алек, приподняв бровь, будто все сказанное имело иронический подтекст.

Когда они перешли дорогу перед автостоянкой, он сказал:

— Она возвращается сегодня. Уна привезет ее из больницы около четырех.

Он сообщил это настолько походя, что Ларри, чувствовавший себя растянутым меж часовых поясов, как паутина, на мгновение замешкался, пытаясь понять, о ком тот говорит.

— Мама?

— Кто же еще?

— Это же просто чудесно! Слышишь, Эл? Бабушку выписывают из больницы!

У него словно камень с души свалился. Воссоединение семьи у больничной койки было мрачной перспективой, не в последнюю очередь потому, что больницы вызывали у него странные ассоциации. Казались своего рода театром. Местом, где он притворялся другим человеком.

— Ей лучше? — спросила Элла.

— Чуть получше, — ответил Ларри, глядя на Алека. — Но только чуть-чуть.

— Ей нужно принимать лекарство, — строго сказала Элла.

Они ехали по быстро оживляющемуся шоссе — в зеркале заднего вида маячило малиновое солнце, «рено» дребезжал и поскрипывал, упрямо не желая ехать быстрее семидесяти километров в час. Братья говорили про Алису, хотя и с оглядкой, не забывая про сидящую сзади Эллу. Ларри без особых расспросов выяснил, что брат не навестил мать в больнице. Алек не захотел ни объяснить почему, ни оправдаться. Он не сказал: «Я не смог. Я пытался, но не смог», — и Ларри не стал на него давить, хотя и разозлился. После десяти часов в самолете довольно трудно сохранить терпимость к страхам других людей, к их недостаткам. И неспособность Алека на такую простую вещь, как поездка в больницу, говорила о том, что на деле все еще хуже, чем он предполагал. Он сказал себе, что все в порядке, что они справятся, но у него вдруг земля ушла из-под ног, словно после забега на пределе дыхания он увидел перед собой огромное расстояние, которое еще нужно преодолеть.

Перед Ковертоном они свернули с автострады — «Чувствуешь, как пахнет морем, Эл?» — и поехали по вересковой пустоши. Вдоль дороги замелькали деревушки, чистенькие и ухоженные, напоминающие тихий пригород, амбары и старые сельские школы превращены в частные дома с дорогими иномарками у входа, лишь по-прежнему высокие зеленые изгороди буйствуют под июньским солнцем.

После поворота на подъездную аллею к «Бруклендзу» Ларри подался вперед, гадая, какие перемены ему предстоит увидеть. В последний раз он приезжал сюда, когда Алису провожали на пенсию, в прошлом августе, — он тогда надрался в стельку беспошлинным виски и, спрятавшись за беседку, целовался с учительницей рисования, мисс Как-ее-там. В свете последовавших событий та ночь все чаще вспоминалась, как фильм, снятый накануне вселенской катастрофы, которой никто не ждал, но к которой все втайне готовились. Но это было не так, потому что они все искренне заблуждались насчет уготованного им будущего, и Алиса еще не сказала или, по крайней мере, не намеревалась говорить тех слов, что она прошептала ему за минуту до того, как вылетели пробки. Абсурд! Как она себе это представляла? Что он задушит ее подушкой в ту же секунду, как она перестанет соображать?

Из-за деревьев выплыл дом — он еще больше покосился от времени, еще больше скрылся под ползучими сорняками. На крыше со стороны фронтона в черепице зияло с десяток дыр, водосточный желоб над одним из окон верхнего этажа проломился, а деревянная калитка, ведущая в сад, была полуоткрыта — ее заклинило намертво, и она превращалась в подпорку для сорняков.

Он покачал головой.

— Здесь очень много работы, — сказал он, — очень много работы.

Его тошнило от усталости.

Задремав в комнате на первом этаже, Ларри наслаждался обществом сестры Ким и не удивился бы, окажись она и вправду подле него — его добрый ангел-хранитель, но, проснувшись, увидел только Эллу, которая в шортиках и футболке болтала ногами на соседней кровати и наблюдала за ним. Один из чемоданов был открыт, и Ларри автоматически проверил его содержимое, чтобы выяснить, на что она могла польститься на этот раз, но в чемодане были только одежда, туалетные принадлежности да пара книг — ничего, что могло бы представлять для нее интерес. Он послал ее найти Алека, а сам в это время побрился, принял душ, выпил целый кофейник кофе, выкурил три сигареты и проглотил очередную таблетку занакса. Потом, чувствуя себя скорее по-другому, чем лучше, с последней чашкой кофе в руке пошел обследовать дом, заглядывая в комнаты и выглядывая из окон, открывая его заново, пытаясь свыкнуться с ним.

Спальню Алисы он оставил напоследок, опасаясь впечатления, которое она могла на него произвести, но комната оказалась тщательно убранной и проветренной, и пахло там лишь полиролем для мебели и — едва уловимо — хвойным дезинфицирующим средством. Шторы были раздвинуты и подвязаны. Ни одежды на стульях, ни обуви на полу, ни обычного для комнаты, где лежит больной, хлама из таблеточных упаковок, склянок и недочитанных журналов. Двуспальная кровать аккуратно застелена лоскутным покрывалом, примятым в ногах, как будто там кто-то сидел. Он разгладил складки и подошел к комоду, на котором были расставлены фотографии — под углом, чтобы их было видно с кровати. Самая большая из них (увидев ее, он вздрогнул) изображала его самого в шестнадцать лет, в белой форме, ждущего своей очереди ступить на корт на турнире юниоров в Истбурне. Потом портрет Алека в университетской мантии на выпускной церемонии в Университете Восточной Англии, — он бодро улыбался, но, несмотря на это, выглядел так, словно что-то потерял. Рядом — в симпатичной рамке из покрытого лаком дерева — слегка размытая от времени черно-белая фотография Алисы, какой она была подростком: перед плакучей ивой с отцом и мужчиной помоложе, который отвернулся от камеры и смотрел, нахмурившись, на что-то не попавшее в кадр, чего остальные еще не заметили.