Плащ-болонья, в принципе тоже одноразовый, если, к отчаянию владельца, он рвался, ремонтировали по особой сложной технологии. В ней основным инструментом был обычный утюг – ну, такой, который греют на плите, а ручку оборачивают тихо тлеющим куском одеяла. Эта пайка нейлонового балахона требовала навыков не менее изощренных, чем сварка в космосе.

Дубленка, которую красили заново после каждой чистки, поскольку природная ее краска в наших химчистках становилась тоже одноразовой. После краски она, будучи бежевой от природы, обретала игриво розовый цвет, у которого было одно неоспоримое достоинство: заплатки на обшлагах и возле карманов, вырезанные из «вохровского» тулупа, в такой цвет окрашивались легко.

Пишущие машинки (пояснение молодым: устройство для набора текстов вроде ноутбука, но механическое и без оперативной памяти) продавались свободно только во много раз уже упомянутых комиссионных магазинах, комках, торговавших подержанными вещами. При этом продавец переписывал паспортные данные покупателя. Было неподтвержденное официально объяснение: данные передавались в КГБ для борьбы с размножением подрывной литературы – по особенностям отпечатков шрифта можно было определить владельца. В пользу этой версии говорило то, что время от времени в каждой редакции появлялись строгие люди и снимали образцы шрифтов казенных машинок… Но при этом правила регистрации не распространялись на машинки с латинским шрифтом – кто ж из советских людей понимает по-иностранному? И дошлые потенциальные диссиденты покупали машинки с латиницей, а беспринципные мастера «перепаивали» – тогдашнее слово – шрифт и заклеивали клавиши кириллицей. В середине девяностых примерно так русифицировали полулегально привезенные компьютеры…

А уже надоевшие, наверное, вам великие штаны, о судьбе которых в лагере мира и социализма я все грожусь рассказать особо – и обязательно расскажу! Сколько жизней проживала любая их пара в Стране Советов… Одна молодая тогда француженка М. заметила в ходе знакомства с русскими – им ведь все мы русские – мужчинами интересную закономерность. «Вот французы, – задумчиво говорила она с непередаваемо прелестным акцентом, – протирают дырку на коленях, а вы на яйцах». И я подтверждаю это: в те времена толстого и нестираного, ломкого денима, который одновременно линял и протирался до дыр (причем не нынешних, бутафорских, а настоящих, заслуженных), несомненное преимущество наших кавалеров перед европейцами было очевидно любому заинтересованному наблюдателю. Нет, я не стану делать из дыр на коленях ксенофобских выводов о вечно рабском характере. Возможно, дыры были протерты на булыжниках Сорбонны в ходе выворачивания оружия пролетариата и прогрессивного студенчества. Вполне возможно… Но по части дыр в наших штанах свидетельствую: никаких причин, кроме физиологических, быть не могло. Заветные штаны берегли гораздо ревностней, чем зеницу ока, и если уж пришло бы в головы кидать камни – или, допустим, собирать, – то ради такого дела надел бы старые треники или защитные полугалифе от формы, в которой приехал со срочной… А вот интимные размеры – это да, не будем скромничать.

На протертую промежность штанов ставилась заплата. И носили ее с гордостью, но гордились не особенностями организма, а давностью обладания мало кому доступной вещью. Ради прочности, а также из соображений стилистических и не исключено, что из подражания нищим американским пастухам, заплату нашивали кожаную… Впрочем, это невыразительно сказано «нашивали» – потому что прежде всего кусок кожи приблизительно в две ладони площадью надо было где-то раздобыть. Москва 1972, допустим, года – это не Лондон, где кожаные и замшевые patches продаются в тех же магазинах, что и твидовые пиджаки, которые предстоит залатать на локтях…

Итак, требуется кожа. Лучшая – тонкая, мягкая и прочная – шла со старых, со сломанными ножками и подлокотниками, кожаных кресел. Из одного такого бывшего кресла можно было выкроить по крайней мере четыре заплаты. Проблема заключалась, во-первых, в том, что такие кресла на земле не валялись, а если валялись, то надо было обогнать помоечников-мебеледобытчиков, каких много было среди интеллигенции в те времена. И, во-вторых, чаще всего кожа была изодрана в клочки еще в качестве мебельной обивки и повторному использованию не поддавалась…

Проще всего было купить прибалтийский сувенирный бумажник или обложку для паспорта из глубоко тисненной свиной кожи толщиной в полпальца – продавались они в отделах универмагов, странно называвшихся «Подарки». Почти фанерной жесткости эти изделия с тиснеными изображениями таллинских башен и рижских шпилей раскупались на ура. После чего и начинались проблемы, поскольку существовал только один выбор: или отказаться от того, что нужно, либо пойти на страдания. Сначала сувенир надо было распороть, что требовало нечеловеческих усилий от преданных рукодельниц – почему же нашим безумствам всегда сопутствуют безропотные красавицы?! Потом надо было вырезать необходимый лоскут – попробуйте с помощью хилых бытовых ножниц придать нужную форму листу жести. И, наконец, попытайтесь такую заплату пришить к брезентовым штанам. Каждая проткнутая дырка, каждый стежок – изувеченный палец, поддетый – о, ужас! – ноготь… Blood, Sweat And Tears, как называлась одна популярная в те времена ритм-н-блюзовая группа…

И когда все было готово, приходил наш черед мучиться.

Не буду вдаваться в подробности, пусть картину дорисует воображение каждого мужчины или приравненного к ним. Толстая грубая кожа, с глубокой складкой посредине лоскута, постоянно двигающаяся при ходьбе, протирающая трусы – о них тоже можно пропеть отдельно жестокий романс, но не станем, – за полдня, а потом… Вжик-вжик, как наждаком… Коварная прибалтийская месть оккупантам. И ведь мы тоже считали себя оккупантами, и обожали Кадриорг, и… Но кожа терла невообразимо, а таллинские друзья посматривали с полузаметной презрительной усмешкой – эт-ти москвичи как кон-ни, та?… Сами они, похоже, уже тогда были вполне евросоюзовских стандартов. Во всяком случае, штаны у них протирались на коленях.

…Можно бесконечно продолжать рассказы о советских мастерах, дававших новые жизни европейским и американским игрушкам. В сущности, все они вели свое происхождение от Левши и пили не меньше – но аглицкие железные блохи, побывавшие в их руках, еще подолгу прыгали, успешно преодолевая тяжесть не предусмотренных конструкцией подков. Что же касается ноу-хау относительно чистки оружейных стволов кирпичом, то тут и речи не могло быть о русском отставании. Оборонка собирала Левшей со всей страны – возможно, поэтому у нас одновременно запускали «Союзы» и по три раза заправляли одноразовые шариковые ручки…

Умом, говорите, не понять?

А чем?

К тому времени, как жизнь в нашей стране вступила в благословенный период, впоследствии несправедливо названный «застоем», ее городское население разделилось по различным признакам на две непересекающиеся группы.

Одни маялись творческой скукой в НИИ и КБ, а другие отчаянно перевыполняли план на заводах и фабриках – но противоречие это не было антагонистическим, как классовые противоречия неуклонно загнивавшего капитализма, а гармоническим: совместными усилиями те и другие создавали продукцию, которую, как было сказано выше, сами не желали потреблять. Впрочем, оборонную промышленность они вместе поддерживали на недосягаемом иными странами уровне.