Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В Булунгу неспокойно. Сепаратисты взяли власть на юге. Президент перебросил туда верные ему войска. Совет Безопасности при ООН обсуждает возможные меры. Связи по-прежнему нет.
22.03.00 бв. Сегодня закончил статью для «Анналов». Доклад на Конференцию не успел ни сделать, ни отослать. Обсчитал все коррективы к методике статистики вариационных зон. Вкушаю заслуженный отдых.
Родители позвонили семь минут назад, уже с Кубы. Мама опять в клинике Сепульведы, а отец взял отпуск — первый за три года, — чтобы сопровождать ее. Диагноз пока не ясен. Позже свяжусь с Сепульведой и выясню все сам.
По «Сети» пришел новый каталог изданий года. У меня что-то в виварии неспокойно. Кабель заэкранирован. Пятница восстановлен в правах и летает по всей станции*. Он уже привык пользоваться крыльями как в невесомости — парит! — так и при включенных генераторах.
Регулировал сегодня автоматику шлюза. Все время казалось, что за плоскостью люка кто-то стоит.
В Булунду ничего нового. Сепаратисты притихли. Войска ждут, комитет наблюдает. Связи нет.
22.14.06 бв. Как-то не получается о деле. Опять эмоции и эмоции. Не знаю, что и подумать. Совпадение?
В 17.07 передали сведения о Ватанабэ. Состояние тяжелое, держат в стасисе, на искусственном обмене. Ждут окончания роста биопротеза — будут менять печень, селезенку, большую часть толстого кишечника. За минуту до начала связи я обнаружил, дочитав книгу Энгельмайера, что последняя страница книги и лист шмуцтитула склеены между собой. Естественно, разрезал. Обнаружил тонкую пластинку — фотограмму. Но тут пошла информация, и только после нее мне удалось прочитать текст. Как только из Машины вылетела последняя строка перевода, позвонил на Землю. Связь дали через два часа, восемь минут, а когда соединили, то ответил секретарь-автомат. Он с чарующей вежливостью по-русски попросил меня назвать номер-код моего скрамблера[4] и пароль. На все мои попытки объяснить, в чем дело, он отвечал то же самое. На пятый раз так же любезно сказал, что сожалеет, но соединить нас не может. «Сеть» справок личного характера о лицах, не включенных в инфорбанк, не дает — адрес, год рождения, род занятий и все.
Что же это? Новый рекламный трюк? И ведь не на публику работал — мне написал…
Текст фотограммы (перевод машинный с последующей редакцией):
«Дорогой Сергей,
я не спрашиваю, помните ли вы меня. Теперь это уже не важно. Если не сработали случайности, вы прочли мою книгу.
Когда-то мы с вами были на одном исходном рубеже, и начальный капитал у нас был один. Исключая нашу исключительность (вы ведь простите мне этот дурной каламбур?), мы с вами довольно удачно воспроизвели два образца — бизнесмена и фронтирсмена, человека дела и человека переднего края.
Но не кажется ли вам, что это болезненное кривлянье? Не выглядим ли мы животными, способными по заказу, по взмаху палки спародировать любой образец человека? Правда, наш дрессировщик — не тот, что мечется по арене вместе со своими скотами, пуская в ход то сахар, то хлыст. Это сама жизнь, мощный и беспощадный круговорот, в который мы бросились. Расселись по тумбочкам, ожидаем, пока щелчок бича прикажет нам показать очередной трюк. Знаем ли мы это или нет, ничего не меняет.
И все же мы свободны — в пределах клетки, после представления. Свобода подчиниться или умереть, свобода жрать или подыхать с голоду. И я выбрал свободу жрать, добавив к ней свободу добывать пищу. Да здравствуют наши свободы!
Когда-то я твердо решил, что буду писать, чтобы рассказать всему миру о том, что есть люди беззащитнее, чем улитка без панциря, люди, сама жизнь которых невозможна без неустанной заботы их собратьев из того же самого человеческого рода, который искалечил их. Мало-помалу мне стало ясно, что заставить глухих слышать не под силу и Фолкнеру с Достоевским. Это дело господа. Но ведь он умер.
И тогда я решил просто выжить, печатая то, что от меня хотели получить, — собачка на задних лапках, попугай, вытягивающий им же сочиненные билетики. Браво! Какой талантливый попугайчик!
У меня было и есть право гордиться тем, что я отвоевал свою жизнь в сражении, какое не снилось Мольтке или Наполеону. Я выкупил ее, цинично и откровенно рассказав, как я это сделал, заставив рассмеяться тех, кто мог бы в отместку просто перекрыть кран моей кислородной магистрали — да и сейчас еще может. Аркольский мост длиной в двадцать один год. Я устал. Мне надоело платить медицинской мафии; надоела вечная осторожность, вечный страх, что могут перекупить кого-нибудь из команды, могут подвести автоматы или откажет герметизация. Я не могу больше притворяться человеком — и считать, насколько увеличилась за месяц вероятность конца. Слишком давно я отказался от благодетельной возможности оставаться больным животным — не вернуться… не вернуться…
В мемуарах жены одного из первых людей с пересаженным сердцем рассказывается, что он платил за восторги и внимание, за партии в теннис и светские балы ночами тайных мук, тоннами проглоченных лекарств и кислородными подушками. Адская гордость, извращенная мнительностью… У меня уже давно нет ничего, даже страданий. И жены тоже.
Дорогой друг, вы избрали более выигрышную позицию. Я понял это не так давно, но все же понял.
Вы сделали себя «олимпийцем». Ваша «гора» даже много выше Олимпа. Завидная судьба — иметь возможность мчаться высоко над всей этой грязью, бессмыслицей, неразберихой, аннигилируя равнодушие еще более интенсивным безразличием, — и не зависеть практически ни от чего. Насколько мне известно, станции вашего типа способны к четырехлетнему автономному существованию за счет одной только системы замкнутой регенерации. Вы можете оторваться от Земли вообще, как уходят из семьи, ставшей чужой.
В наши дни в профессии космонавта героизма не больше, чем в работе гидропониста или М-оператора; журналисты если и ищут сенсации среди них, то без особой надежды. Читатели плохо переносят межзвездные подвиги. Все же мне удивительно, как они не напали на вас. Я внимательно прочел все, что писалось о вас, поговорил с вашим гуру, этим восхитительным кавказцем, считающим вас по меньшей мере приемным сыном, и все же не могу понять, на чем основано ваше решение. Вас я не спрашиваю
