Только после ухода Гришки Михаил понял, до какой же степени он притомился. То ли болезнь, то ли усталость, словно каменная глыба навалилась ему на плечи, и среди радостного обеденного шума Михайло, лежа неприкрытым, забылся крепким целительным сном.

Уснув задолго до наступления темноты, Михайло проснулся рано. Все еще спали – после бурных возлияний в честь празднования победы вставать до рассвета было сверх всяких сил. Видимо, побеспокоившийся о своем товарище Григорий мирно посапывал, устроившись невдалеке от Михаила. Вся правая сторона у него онемела, проклятая рана никак не давала покоя. Михаил попытался подняться, опираясь на руки, и не смог. Долго корчась и извиваясь, словно червь, сначала перевернувшись на бок, опираясь только на одну руку, он сумел сесть.

Чуткий Григорий, услышав невдалеке от себя какое-то ерзание, шуршание и прочие непонятные звуки, подумав уже о самом худшем, вскочил как ошпаренный.

– Ну, ты меня и напугал, – еще не сообразив, что же делал Шорин, но поняв, что это отнюдь не какой-нибудь татарин крадется с мыслью о мести, выдохнул Григорий.

Осмотрев и расспросив своего захворавшего, Ермилов опечалился еще больше – хотя Михайло уже не чуял той слабости, голова была ясна, но рана выглядела хуже. Было нехорошее подозрение у Григория, но он отбросил эту мысль – по опыту знал, что ежели опечалить хворающего, то уж точно он не выздоровеет.

Спешно приготовив Михаилу пищу для поддержания сил, Григорий вновь повел разговоры с другом.

– Миш, давай-ка ты у меня погостишь чуть-чуть. Не хочу тебя пугать, но до Московии тебе не доехать пока.

– А зато до Новгорода доехать, – съязвил Михаил. Ежели до Новгорода доеду, то и до Москвы доеду.

– Э-э-э… Михайло, неужто я тебе вчера самого главного не сказал? Меня к Петру Шуйскому отправили.

– И что? – вопросительно смотрел на Григория Шорин, не понимая, какое отношение имеет князь к его поездке в Новгород.

– И то, – передразнил его Ермилов, что Шуйского государь правителем всей области вокруг Свияжска назначит.

– А ты почем знаешь?

– Коли меня уже к нему направили, как же мне не знать, – удивился отсутствию смекалки Михайло. – Так что я теперь Свияжск завоевывать буду, – имея в виду огромные просторы предстоящих ему дел, неизведанных мест и новых людей, ответил Григорий.

Михаилу вовсе не хотелось где-то оставаться – тянуло назад, в столицу. Он бы куда более тепло отнесся к предложению посетить Новгород, но уж засесть Бог знает насколько в чужом городе, да еще под боком у проклятущих татар, ему совсем не хотелось.

– Уж тогда проще сразу в Казани остаться, – мрачно заметил он.

– В Казани за тобой некому будет смотреть, – словно не замечая мрачного тона сказанного, ответил Ермилов.

– Да тебе недосуг будет в Свияжске со мной возиться: дел полно будет, да и неведомо там тебе ничего, – сделал последнюю попытку отвертеться Михайло.

– Хочешь ты того или нет, а поехать тебе придется – прервал все дальнейшие отговорки Григорий. – Обещал ты мне перед отъездом из Новгорода посетить еще раз друга – вот и выполняй сказанное.

Михаилу, сраженному наповал словами Григория, ничего не оставалось, как согласиться.

После взятия Казани Михаилу так и не удалось свидеться с Иоанном – все хлопоты Григорий взял на себя. Сообщив, что Шорин жив, но его здоровье оставляет желать лучшего, испросил государева позволения забрать Михаила с собой. Найдя Данилу Юрьева, сообщил также и ему: тот обещал навестить и успокоить Анастасию.

С чувством выполненного долга поведал Ермилов о том другу, и в тот же день вместе с несколькими ладьями Григорий и Михаил отплыли в Свияжск.

Иоанн тоже долго не задержался в Казани: освятив храм Благовещения, учредив правительство в городе и областях и назначив Александра Горбатого-Шуйского Казанским наместником, засобирался домой. Еще многие из улусов не признавали нашей власти и особо упрямые казанцы присоединились к ним; трудно было предузнать возможные опасные последствия этого.

Однако Иоанн, страстно желавший увидеть супругу и войти в столицу победителем, не последовал совету мудрейших. Одобряемый советами сановников, которым тоже не давали покоя лавры славы, отправился в Москву. Двенадцатого октября вместе с боярами и пехотными дружинами государь также отплыл к Свияжску, а конные дружины пошли к берегу путем трудным, но безопасным.

Пробыв в Свияжске всего один день и так и не свидевшись со своим любимцем, Иван Васильевич под Вязовыми горами сел на суда, отправляясь по пути славы.

В пути Михайло тысячу раз поблагодарил друга – у него едва хватило сил доехать до Свияжска, а до Москвы он бы точно помер.

Однако все-таки добравшись, Григорий с Михаилом расположились в просторном, светлом тереме, где еще стоял свежий сосновый запах – все жилье, начиная от терема Петра Шуйского и заканчивая избой распоследнего холопа, было новым. Возможно, Ермилову досталось бы и менее приглядное жилище, но тут Григория опять выручил Михайло – государь, не найдя времени лично посетить друга детства, все же замолвил за него словечко.

На новом месте Михайло почуял себя гораздо хуже – видимо, сказалась дорога. Михаил даже толком не рассмотрел свое новое пристанище – как только поднялись в палаты, у него потемнело в глазах. Отвлекшийся куда-то Григорий, вернувшись, застал своего товарища на полу – Михайло потерял сознание.

Уже который день Михайло лежал в горячке, и ему не становилось ни хуже, ни лучше. Наконец, для обоих: и в бреду ничего не ведавшего Шорина, и не отходящего от его постели Ермилова наступил страшный миг. По своему, ставшему уже значительным лекарскому опыту знал он, что сейчас решается судьба его друга: что окажется сильней – вражеский яд или внутренние силы Михаила. А самое страшное в этом было то, что он уже ничем не мог помочь своему товарищу; разве что помолиться…

Неизвестно, кому же за время болезни было все-таки хуже: то ли в горячке ничего не смыслившему Михаилу, то ли не отходившему от него и не спавшему Григорию, в ужасе замирающему от одной мысли о том, что вот уже в который раз близкий ему человек умрет у него на руках.

Но тяжким его опасениям не пришлось сбыться. Когда не отходивший от ложа друга Григорий, несмотря на отчаянную борьбу со сном, все-таки задремал, Михаил пришел в себя. Долго его не совсем еще ясный ум пытался справиться с непосильной задачей: где же он находится? Здесь было слишком спокойно для Казани и слишком непривычно для Москвы.

Наконец, узнав в распластавшемся на лавке теле своего Новгородского друга, память постепенно начала возвращаться к Шорину. Однако он все же был еще слишком слаб, и от раздумий и попыток подняться вконец обессилел и уснул, на этот раз спокойным сном выздоравливающего человека.

Проснулись они оба в полдень, когда осеннее солнце уже вовсю освещало новый христианский град. Григорий, словно хмельной от радости, даже ущипнул себя, спросонья не поверив выздоровлению своего друга. Чудом казалось, что вчера не узнающий его товарищ выглядел так, будто ничего не произошло.