Одевшись, я отправился в комнату, которая служила нам трапезной. Глухонемые девушки подали мне завтрак. Подкрепившись, я зашел к бедному Лео: он был все еще в бреду и не узнал меня. Когда я спросил Устане о его состоянии, она только покачала головой и расплакалась. Видно было, что у нее не остается почти никакой надежды, и вот тогда я решил во что бы то ни стало добиться, чтобы его осмотрела Она. Конечно же, Она может вылечить его, если захочет, – так по крайней мере Она сказала. Вошел Биллали и, глядя на больного, тоже покачал головой.

– Ночью он умрет, – сказал старик.

– Да спасет его Господь, – ответил я с тяжелым сердцем и отвернулся.

– Та-чье-слово-закон призывает тебя, мой Бабуин, – сказал Биллали, когда мы отошли к дверному проему, – но заклинаю тебя, мой дорогой сын, будь поосторожней. Вчера ты не подполз на животе, а подошел к Ней: уж не знаю, почему Она не разразила тебя. Сейчас Она восседает в большом зале, вершит суд над теми, кто пытался убить тебя и Льва. Пошли же, мой сын, да побыстрее.

Я последовал за ним по коридору.

В большую центральную пещеру целыми толпами входили амахаггеры в полотняных одеждах и леопардовых шкурах. Вместе с ними мы пошли вдоль пещеры, которая тянулась далеко в глубь горы. Ее стены на всем своем протяжении были изукрашены искуснейшей резьбой; через каждые двадцать шагов в обе стороны под прямым углом отходили коридоры: все они, как объяснил Биллали, ведут к усыпальницам, высеченным в толще горы «теми, кто был до нас». Никто, по его словам, не бывает теперь в этих усыпальницах, и, сознаюсь, я порадовался при мысли о том, какие возможности для археологических изысканий открываются передо мной.

Наконец мы достигли конца пещеры, где находился точно такой же каменный помост, как и тот, стоя на котором мы сражались с амахаггерами, из чего я заключил, что эти помосты используются как алтари для отправления религиозных, а также, и не в последнюю очередь, погребальных обрядов. По обеим сторонам помоста начинались коридоры; как сообщил мне все тот же Биллали, они вели к усыпальницам.

– Здесь, – добавил он, – несчетное множество мертвецов, и почти все они очень хорошо сохранились.

Перед помостом уже скопилась огромная толпа мужчин и женщин; все они стояли с таким убийственно мрачным видом, что за пять минут нагнали бы тоску на самого заядлого весельчака. На самом помосте возвышался массивный трон из черного дерева, инкрустированного слоновой костью, с сиденьем из волокнистой ткани и подставкой для ног.

Послышался громкий крик: «Хийя! Хийя!» («Она! Она!»), все разом повалились на пол и лежали как убитые – один я остался на ногах, словно одинокий воин на поле кровавого побоища. Из прохода слева длинной вереницей потянулись телохранители, они выстроились по обеим сторонам помоста. За ними последовали около двух десятков глухонемых мужчин и столько же глухонемых женщин со светильниками в руках. И наконец появилась высокая фигура, с головы до пят закутанная в белые покрывала, – то была сама Хийя. Она взошла на помост и уселась на трон.

– Иди сюда, о Холли, – позвала Она. – Сядь у моих ног. Сейчас я свершу суд над теми, кто хотел тебя убить. Прости, если моя греческая речь подобна спотыкающемуся хромцу, протекло так много времени, с тех пор как я слышала ее звуки, язык плохо повинуется мне.

Я поклонился, взобрался на помост и сел у ее ног.

– Как ты почивал, мой Холли? – спросила Она.

– Не очень хорошо, о Айша, – откровенно признался я, опасаясь в глубине души, что ей уже известно, где я был этой ночью.

– Так, – сказала Она со смешком, – и мне тоже не очень хорошо спалось. Снились всякие сны, и я подозреваю, что они насланы тобой, о Холли.

– Что же тебе снилось, Айша? – как бы вскользь спросил я.

– Я видела во сне, – быстро отозвалась Она, – ту, кого ненавижу, и того, кого люблю. – И, обрывая наш разговор, Она по-арабски обратилась к начальнику стражи: – Приведите этих людей.

Начальник низко поклонился, ибо и телохранители и прислужники оставались на ногах, и, прихватив с собой небольшой отряд, углубился в проход с правой стороны.

Воцарилась полная тишина. Она сидела в глубоком раздумье, подперев закутанную в покрывало голову рукой, тогда как ее подданные продолжали лежать ничком, искоса поглядывая на нее одним глазом. Их царица, по всей вероятности, так редко появлялась перед ними, что они готовы были подвергнуться любому неудобству или даже опасности, лишь бы увидеть Ее, вернее, ее одеяние, ибо никто из присутствующих, кроме меня, не видел ее лица. Наконец в проходе замерцали светильники, послышался топот ног, вскоре показались стражники, они вели десятка два амахаггеров, которые уцелели в схватке; обычная угрюмость их лиц усугублялась испытываемым ими в глубине души страхом. Их выстроили перед помостом, и они хотели было повалиться на пол, как все остальные, но Она остановила их.

– Нет, – произнесла Она необычайно мягким тоном, – прошу вас, стойте. Вы еще успеете належаться. – И Она засмеялась своим мелодичным смехом.

Шеренга обреченных дрогнула от ужаса; мне даже стало жаль этих лютых негодяев. В течение двух-трех минут Она, медленно поворачивая голову, всматривалась в лицо каждого из них. Затем Она обратилась ко мне спокойным голосом, отчетливо выговаривая каждое слово:

– О мой гость, чье имя означает на языке твоей страны Колючее Древо, узнаешь ли ты этих людей?

– Да, о царица. Почти всех, – ответил я.

Их глаза злобно сверкнули.

– Тогда поведай мне и всем, кто здесь есть, то, что ты мне уже рассказывал.

Повинуясь ее воле, я в нескольких словах рассказал о каннибальском пиршестве и нападении на нашего несчастного слугу. Все там собравшиеся, включая подсудимых, а также и Ее самое, выслушали меня в полном безмолвии. Когда я закончил свои показания, Айша обратилась с подобным же велением к Биллали, и тот, подняв голову, но не вставая с каменного пола, подтвердил мои показания. Никаких других свидетелей не вызывали.

– Итак, вы слышали, – произнесла наконец Она холодным и ясным голосом, очень непохожим на ее обычный: это удивительное существо обладает даром приноравливать свой голос к любому настроению. – Что вы можете сказать в свое оправдание, непокорные дети?

Все долго молчали, но затем один из подсудимых – хорошо сложенный, широкогрудый, не очень молодой амахаггер – сказал, что в полученном ими повелении говорилось о том, чтобы они сохранили жизнь белым людям, но не упоминалось об их черном слуге, поэтому, по наущению женщины, теперь уже мертвой, они, в соответствии с древним, всеми почитаемым обычаем их страны, решили надеть на черного слугу раскаленный горшок и съесть. Нападение на нас, белых, было совершено в приступе ярости, они глубоко о нем сожалеют. В заключение он воззвал к милосердию царицы: пусть их изгонят в болота, а там уж будь что будет, но по выражению его лица я видел, что он питает очень мало надежды на подобный исход.