– Когда она его принесла?

– Она его не приносила! – взревел Акула, вскакивая. – Никто в этом чертовом заведении не удосуживается принести мне что-либо лично! Хотя она по крайней мере дотащила треклятую бумажку до кабинета. И прикнопила мне ее на дверь! Как это любезно с ее стороны, не правда ли? Кое-кто и тем себя не затруднил!

Акула пробежался по кабинету, яростно пиная мебель.

– Да за кого вы меня принимаете?! За свою престарелую глухонемую бабушку? У нее, видите ли, семейные обстоятельства! Нельзя даже зайти и объяснить, в чем дело! Мы так спешим, что еле успеваем написать заявление!

Дверь кабинета приоткрылась, в нее заглянул Ящер и, правильно оценив обстановку, поспешил скрыться. Ральф выждал, пока гнев Акулы немного уляжется.

– Кто-нибудь вообще видел ее сегодня? – спросил он.

– Я не видел! – фыркнул Акула. – А остальные меня не интересуют.

Остановившись, он оглядел Ральфа с головы до ног.

– Это что за сафари? – возмутился он. – Мало мне Шерифа с его рубахами, теперь еще ты будешь разгуливать в кедах? Форма одежды в рабочее время – костюм! Брюки, рубашка, пиджак! Желательно, галстук! В такую жару, как сейчас, я не настаиваю на пиджаке, но джинсы и майка – это уж чересчур. Нет, вы меня в могилу сведете, честное слово!

– Брюки от костюма заляпаны воском, – признался Ральф. – И ботинки тоже.

Акула бросил на него дикий взгляд и рухнул в кресло.

– В могилу! – повторил он, закрывая глаза.

Ральф почел за лучшее удалиться.

Он понимал, что Акула в панике. Уход Крестной он расценил как бегство, а то, что она сбежала именно сейчас, – необоримым страхом перед выпуском. Сам Акула боялся выпуска так сильно, что никакое другое объяснение ему бы и в голову не пришло.

Ральф заявлению тоже не поверил, но его терзали сомнения другого рода. «Что они с ней сделали?» – спрашивал он себя. В том, что что-то сделали они, он не сомневался, но что именно? Что могло заставить Крестную бежать из Дома?

В комнатке дежурного воспитателя сидела одинокая Овца. Против обыкновения, она не вязала, а листала журнал. На вопрос Ральфа о Крестной лишь удивленно заморгала.

– Подала заявление об уходе? Быть того не может! Нет, сегодня я ее не видела. Но ее дежурство начнется после двух, обычно она не спускается раньше. А заявление это, конечно, просто чья-то глупая шутка.

К трем часам Ральф выяснил, что Крестную в этот день не видел никто.

Ни на третьем этаже, ни на втором, ни во дворе. Комната ее была пуста и чисто прибрана, из гаража исчезла машина, и даже в комнате дежурного воспитателя не осталось ни одной мелочи, принадлежавшей ей.

В какой промежуток времени ей удалось уехать, уничтожив предварительно все следы своего пребывания в Доме, осталось загадкой.

Старик сторож клятвенно заверил Ральфа, что не отпирал Крестной дверей ни ночью, ни рано утром. Ральф ему верил. После его ухода Старика не разбудила бы и пожарная сирена, а запасные ключи, которыми мог бы воспользоваться любой воспитатель, так и остались у Ральфа.

Ральф знал, что дети Дома могут проникнуть куда угодно, но не представлял, как теми же труднопроходимыми путями может воспользоваться немолодая женщина. И, как он ни старался отогнать от себя эту картину, воображение вновь и вновь подсовывало ему сюрреалистическую сценку: похожие одновременно на деловитых черных муравьев и на зловещих ниндзя, ребята стаскивают вниз по водосточному желобу спеленатую, как мумия, неподвижную женщину. Иногда он видел вариации на ту же тему, где тело торжественно заносилось в подвал или заталкивалось в дворовый люк. Потом ниндзя-муравьи взлетали по натянутым веревкам к окнам третьего этажа и разбегались по комнате воспитательницы, собирая и пряча ее вещи в объемистые заплечные мешки. Видение, где задумчивый Стервятник ставил свою подпись на заявлении Крестной, сверяясь с каким-то подписанным ею документом, было более реалистичным и оттого еще более пугающим. По странному стечению обстоятельств, вожак Птиц славился своим умением подделывать почерки, которым гордился едва ли не больше, чем талантом взломщика. А вот чего Ральф при всем желании не мог представить, так это Крестную, оставляющую важный документ прикнопленным к двери директорского кабинета. Она бы так не поступила. Это был не ее стиль.

Ральф не поленился проверить подвал, чердак и все заброшенные комнаты на первых этажах обоих корпусов. Постеснялся только лезть в дворовый люк, отложив это на более темное время суток. В промежутках между поисками он еще раз посетил Акулу, убедил его не созывать внеочередное собрание и не удалять из Дома никого из учащихся, ведь бегство Крестной ясно свидетельствовало о том, что сама она сильно сомневалась в успехе своего предприятия. Акула, поломавшись для вида, согласился. Как показалось Ральфу, с облегчением.

Выходя от Акулы, Ральф столкнулся с Ящером, пожавшим ему руку. «Наша взяла!» – прошептал Ящер.

Шериф высказался еще определеннее:

– Ловко ты расправился с этой грымзой, старик, – сказал он, нежно дохнув в лицо Ральфу перегаром. – Так держать!

Шериф отмечал избавление от Крестной с утра, и к вечеру его уже нельзя было назвать вменяемым, но Ральф невольно задумался над тем, что же представляют воспитатели, поздравляя его с победой. И, представив сцены, которые могли возникнуть в их воображении, бесповоротно передумал лазить в дворовый люк.

В течение дня Ральф не заходил в свой кабинет, а когда, наконец, добрался до него в десятом часу вечера, его ждал сюрприз. Прямо посреди комнаты, на полу, стоял разлапистый бронзовый канделябр на две свечи. Одна его чашечка пустовала, в другой торчал покосившийся и оплывший огарок.

«Отчего вы вернулись так скоро?» – поинтересовался Морд, мгновенно узнавая своих слуг путем многолетней практики.

Джон Леннон. Испанец в колесе

В коридоре синий сумрак и знакомый запах не пойми чего. Штукатурки? Сырости? Дождевых луж? Я стискиваю свою тощую сумку, в которой смена белья, альбом и коробка с гуашью. И еще дневник. На самом деле ему два дня от роду, но если судить по датам – больше недели. С помощью этой тетради я буду передавать Р Первому свои впечатления. То есть я стукач. Мне пока нелегко привыкнуть к этой мысли. Я буду записывать услышанное и увиденное, он – читать мои записи, выуживая дневник из мусорного бака общего туалета. И возвращать его на место по прочтении.

Он, наверное, тоже волнуется, хотя по нему не скажешь, даже если бы я мог видеть его лицо. Ни слова про наш уговор, и это хорошо, потому что мне было бы неприятно, заговори он об этом сейчас.

Я стараюсь смотреть только на сумку.

Чьи-то ноги мелькают, отступая к стене. Освобождая нам путь. Проплывает Перекресток. Из дверей второй вылетает Лог Мартышка и откатывается по полу, гневно вереща. При виде нас вскакивает, говорит: «Ух, ты!» – и забегает обратно в спальню. Я вижу все это нечетко, потому что стараюсь не открывать взгляд от сумки.