Но Альенде погиб по долгу службы, сдаться ему было бы просто стыдно. Никто из простых чилийцев умирать к дворцу Монеда не пришел. В Москве же мы видели нечто совсем другое — умирать к Верховному Совету РСФСР пришли тысячи именно простых людей, причем с плохо скрытым презрением к депутатам, отдавшим РСФСР на растерзание тому режиму, который теперь отбрасывал этих депутатов, как рваную тряпку. Что же двигало этими людьми? Об этом не говорили, даже стеснялись. А двигали ими именно чистые чувства. Такое редко бывает — а у нас было, перед нашими глазами.

И не бесшабашные были эти люди, они предвидели финал. Когда обыскивали карманы юношей, убитых около Останкино, находили квитанции на загодя оплаченный гроб. И это было идеализмом! Не хотели эти юноши, чтобы на гроб для них тратилось постылое правительство. Но и по этим квитанциям гробы для них власти не забрали — на рассвете свезли их в крематорий, навалом на грузовиках. Это тоже зачтется в душе.

По какому-то закону диалектики, с разнузданной силой проявилась в те дни душевная низость и мелочность тех, кто отдал приказ о расстреле или радовался этому приказу. Я тогда, сравнивая, полностью успокоился: эти люди, которые пробрались к власти, рано или поздно будут из России смыты, они с ней духовно несовместимы. Тогда исчез страх.

Кровопролития дают уроки, просветляют сознание. Слетают маски, падают фиговые листки, выявляют себя провокаторы. Надо только внимательно изучать эти уроки.

Вот две позиции перед теми днями. Не говоря уж о русских писателях, такие далекие от политики выразители нашей культуры как Сергей Бондарчук и Георгий Свиридов обратились к Ельцину, «уповая на чувство Бога и Родины» — пытались предотвратить кровь. А что же демократы? Они взывали: «патронов не жалеть!» Когда в истории исходили такие призывы из кругов интеллигенции? Почитайте обращение демократических писателей к Ельцину: «Хватит говорить. Пора научиться действовать… Эти негодяи уважают только силу. Так не пора ли ее продемонстрировать?..» И ведь их мышление не изменилось, они не сожалеют о своих подписях.

Вспомните, как началось: в огромном здании Дома Советов, полном людей, отключили свет, отопление и водопровод. А был уже снег на дворе. И этой низости аплодировала интеллигенция — поэты, музыканты. Потом, когда полностью блокировали Дом Советов и в его дворе осталось около семи тысяч граждан, к нему подогнали желтый БТР с мощными динамиками, чтобы день и ночь оглушать этих людей похабными песнями. Получайте, идеалисты! Это люди Волкогонова постарались, «политработники». Но не о Волкогонове разговор. Он был подлец по долгу службы, к тому же неплохо оплачиваемой. Удивляет «бескорыстная» низость московской культурной элиты.

Президиум Российской Академии наук публично одобрил действия Ельцина. Браво, господа! Так что же вы жаловались, что Академии не платили зарплату, а теперь жалуетесь, что министр Фурсенко решил науку вообще приватизировать? Вы же плюнули на кровь тех, кто и пытался символически защитить строй жизни, при котором наука была нужна и ее уважали. И ведь никто академиков за язык не тянул — делать грязное политическое заявление.

А те меломаны, которые потекли на концерт на Красной площади 3 октября, загодя отмечающий окончательную победу «демократии»? Ведь знали, что совсем рядом — сгусток горя и гнева сограждан. Ну ладно Ростропович (недаром он Мстислав) — а зачем было участвовать в этом балагане простому учителю, врачу, инженеру? Ведь их друзья по работе в это время около Дома Советов буквально готовились к смерти. Она маячила весь день, а после Останкино, вечером, все стало абсолютно ясно. И те, кто ушел ночью домой (как и я), и те, кто остался, понимали, что произойдет на рассвете. Ведь уже и толпы мародеров начали подтягиваться к Дому Советов, пока метро не закрылось. Их Гайдар пригласил по телевидению — вспомните это, голосующие за СПС. И вспомните истерику Немцова: «Давите их! Давите, Виктор Степанович!»

Я не хочу говорить о той стороне событий, которая била по чувствам, потрясала. Хочу вспомнить вещи вторичные, почти незаметные, но, по-моему, важные для всех, кто пытается понять самих себя, сегодняшних.

Около Дома Советов собрались люди из разных слоев общества. Этих людей влекло что-то общее, сохранившееся в народе. Было там много рабочих и инженеров, но я видел там и нескольких видных профессоров (даже моего первого научного руководителя в университете). Только с нашего курса Химфака МГУ я встретил четырех, а кого-то, может, не узнал.

Когда 3 октября толпа прорвала заслоны и соединилась с теми, кто был неделю в блокаде, под снегом и дождем, мне навстречу бросилась жать руки дама в дорогой шубе, в нескольких местах спаленной у костра, вся чумазая. И прочитала прекрасные стихи — она их сочинила за эту неделю. Я ее и раньше видел там, она — актриса, жена видного дипломата. Жаль, что стихи я забыл, такое было возбуждение. Помню, что удивительно хорошие.

Все эти люди, чтобы прийти и остаться, от многого отрешились. Но потом уже об этом не думали и не говорили. Съеживались и нервничали, когда ОМОН в очередной раз имитировал атаку с дубинками, давил на нервы. Как расширялись зрачки у женщин и девушек — глаза черные, совсем без радужной оболочки. Хотелось каждой поклониться. Но не уходили — это как-то было вычеркнуто из вариантов поведения. Только по утрам, когда мужчины виновато уходили на работу, спрашивали: «Вернетесь?»

Помню, вечером 27 сентября вдруг перестали пропускать людей к Дому Советов. Уходить — пожалуйста, а туда — нет. Все заволновались, особенно те, кто ждал друзей и родных. Столпились под холодным дождем у оцепления, переругиваются с военными, все промокшие. Вдруг с важным видом проходит через оцепление старик. Потеплее оделся, с сумочкой — продукты, вода. Женщины бросились к нему: «Ты как прошел? Где пускают?» А он с гордым видом, свысока им отвечает: «Нигде не пускают. А у меня блат есть. Офицер с моим сыном в Афганистане служил, он меня всегда пропустит». И от него отошли, с завистью и недоброжелательством. Блат! Мохнатая лапа!

Для чего же этот старик использовал свой блат? Чтобы пробиться туда, где он будет мокнуть всю ночь без пищи и огня, с риском быть измочаленным дубинками (о танках тогда еще не думали). Этот старик был выше самого понятия героизм, он был в другом измерении.

В ту ночь я, промокнув насквозь и чувствуя озноб, поехал домой переодеться. А утром Дом Советов был полностью блокирован, безуспешно туда пытались пробиться даже депутаты. Группы людей бродили вокруг кордона, пытаясь найти щелочку. Ко мне подошел парень с видом бывалого пройдохи. «Представляешь, — говорит, — вышел утром купить чего-нибудь поесть, а обратно никак. Но ничего. Тут есть проход — через помойку, а там дыра в ограде. Сколько у тебя денег? Давай скинемся и дадим на лапу». Я засомневался, но он верил в силу денег. Собрали все, что было (у него было порядочно), начал он переговоры. «Командир, ты скажи прямо, сколько надо. Все будет о'кей, я тут проход знаю». Не помогло, заслоны поставили серьезные, хотя офицеры были смущены. Один полковник милиции объяснял: «Граждане! Вас мало, и поэтому с вами можно не считаться. Вот если бы вышло вас полмиллиона, то ничего этого бы не было». Но говорил он эти разумные слова как раз тем, кто пришел, а не тем, кто глазел у телевизоров и на чьей совести поэтому тоже есть капельки крови.