– Дождь! Kocham cie, Аня. Слушай дождь.

Помню, как все началось. Я хотел жениться на Ане. Мечтал о нашем ребенке, о нашем домике у реки. Теперь стараюсь представить себе этот дом на берегу и Аню в нем, как мы завтракаем по утрам, а картинка расплывается. Не могу вообразить, что мы ужинаем по воскресеньям в доме ее родителей, как это делают Аня и Йен. Не вижу, как мы вместе с ней катим тележку в универсаме, меняем постельное белье, моем посуду. С трудом могу представить Аню на польской вечеринке. Или как она приезжает в Краков, со своим ребенком и со мной. Как болтает с теткой Агатой, ест карпа. Ничего этого не вижу. Уверенность пропала. Вы когда-нибудь проявляли фотографии? Иногда картинка проступает из проявителя четкая и правильная, такая, какой вы ее видели. А в другой раз – сбивается на полпути. Блеклая, недодержанная, расплывчатая. Хотя вроде была в фокусе, когда вы щелкали затвором. Не знаю, как так получается. И чья в этом вина.

Дождик сыплет не переставая, весь снег стаял, а тут еще она. Расселась в своем задрипанном драндулете. Мама. Трудно, что ли, купить приличную тачку? И какого черта ей вообще здесь надо? Что, если кто-нибудь увидит? Ну ни фига не соображает! Меня же засмеют до смерти. Рукой мне машет, а у самой на коленях – вот блин! – пакет из булочной. Это значит, она специально заезжала купить мне шоколадных пончиков. Чума! Мне эти пончики уже лет сто как разонравились.

Делаю вид, что не замечаю. Топаю себе к автобусу. Пожалуйста, мам, вали домой. Уезжай!

Я уже почти у самого автобуса, и тут машина тормозит прямо у меня за спиной. Ее машина. Что она себе думает?

Несусь со всех ног к автобусу. Мокрый уже, хоть отжимай. Потому небось она сюда и приперлась. Из-за дождя. Думает, я растаю.

В автобусе, как всегда, дурдом. Все орут, матерятся, собачатся. Усаживаюсь на место и ненароком бросаю взгляд в окно – забыл совсем, что нельзя туда глядеть, – ну и буквально на мгновение встречаюсь с ней глазами.

Лицо у нее просто перекошенное, как у чиканутой.

Само собой, я ее люблю, она же моя мама и все такое, но хоть бы окочурилась она, что ли. Короче, вы понимаете: не умерла бы по-настоящему, а просто перестала совать нос в мои дела.

Потом у Мацека пьем чай, а он и говорит:

– Кстати говорить, я больше не прелюбоделаю.

– Бросил миссис Маклеод? Молоток.

– Да. Это есть хорошо.

Видок у него – краше в гроб кладут, но я ничего, молчу.

– А как польская подружка?

– Роксана ее зовут. Нормально.

– Она к тебе дышит негладко?

– Еще чего. У нее парней навалом.

Но я это только так говорю, из-за миссис Маклеод и убитой физиономии Мацека. На самом деле Роксана стопудово влюблена в меня. Утром в школе мы с ней на пару влипли, а это практически все равно что поцеловаться. Нам пришлось остаться после урока – извиняться перед миссис Смит за то, что болтали. И на биологии мы с ней рядом сидели, ну и вышли потом из класса вместе. Шли медленно так и разговаривали о всяком разном. Вернее, она говорила, а я слушал. Про ее родителей, которые, похоже, еще дурнее, чем мои. И снова мы с ней вляпались – опоздали на следующий урок. Атомный денек!

Ужасный день. Все кончено. Поверить не могу. Я уже не плачу, но слезы так и стоят в горле. Мацек, конечно, прав. Я жду ребенка от любимого мужа. Другого выхода нет. С этим надо было покончить. А сейчас нужно отвлечься и сосредоточиться. И взяться за починку чужих браков.

Звонят в дверь.

Помоги мне!

Роза и Гарри появляются по отдельности, с разрывом в несколько минут. Похудевшие, тщательно одетые, Роза даже покрасила волосы. Любо-дорого взглянуть. Разве что у каждого прибавилось морщинок вокруг глаз. Оба слегка напряжены, но собранны. Готовы к новому.

Любовь подобна впадающему в детство старику – на пороге смерти она возвращается к первоначальному состоянию. Распростившись друг с другом, Роза и Гарри вновь обрели готовность обольщать и обольщаться.

Я же ничего подобного не чувствую. Застряла где-то посередине. Я все еще люблю, а мой возлюбленный распрощался со мной.

– Что ж, Роза и Гарри. Вы хорошо выглядите. Просто прекрасно! Как идут дела? Как вам новая жизнь? После разъезда. Справляетесь?

– У меня все путем, – объявляет Гарри с некоторой бравадой. Нравится он мне, никогда не хнычет, не жалуется. – Мы с Сэмом живем себе как живется.

На Розу он так и не взглянул.

– А у меня дела неважные, – говорит Роза, глядя на Гарри. – Жить… трудно.

Сколько семейных пар перевидала я в этом кабинете. Сотни. Одни явно сошлись по ошибке, между ними ничего нет. Таким я могу помочь разорвать последние связи с минимальной болезненностью. Это как хирургическое разделение сиамских близнецов, после чего остается только молиться, чтобы выжили оба, потому что вместе они непременно погибнут. Других же супругов, хоть между ними и мало общего, связывают крепкие узы.

Мне хочется сказать Розе и Гарри: «С вами все в порядке. Диагноз рака не подтвердился, вы не умираете. Вы блажите, бессмысленно разрушая то, чем еще можно пользоваться. Вам кажется, что чего-то недостает, но, быть может, дело в том, что у вас этого слишком много и вы просто жадничаете. Ваш развод, если до него дойдет, – следствие пресыщенной скуки. Подобно преступности в мирное время. Зачем подрывать свою семью? Ведь ни у вас, Роза, ни у вас, Гарри, нет другой. У вас есть сын. Вы не наркоманы, не склонны к физическому насилию. Хорошо знаете друг друга. Опомнитесь! Опомнитесь, пока не поздно!»

Мне хочется сказать им: «Не слушайте меня! Что я знаю? Я люблю мужа, у меня будет ребенок, но сегодня утром я чуть было не пожертвовала всем ради иностранца, который носит охотничью шляпу-трилби и работает в пиццерии. И полдня проревела, потому что скучаю по нему».

– Понимаю, это тяжело. Жить в браке нелегко, но расходиться не легче. Вы встречаетесь, хоть изредка, чтобы поговорить? О Сэме, например? О финансовых вопросах? О планах на будущее?

Виноватое молчание.

– Роза, начните первой. Все идет так, как вам хотелось?

Но Роза не может ответить, она плачет. Я протягиваю ей коробку с платками, которые всегда держу под рукой. Из всех несчастливых людей в мире романтики, должно быть, самые несчастные. Жизни никак не удается оправдать их ожидания. Гарри неловко ерзает, меняет положение ног, откашливается и берет слово:

– Ты же сама так решила, Роза. Чего ты теперь хочешь?

Роза сморкается.

– Не знаю. Прости. Разревелась ни с того ни с сего.

Она снова сморкается, но забывает вытереть глаза и щеки. Лицо блестит от слез, и от этого Роза становится такой милой. Нежной.