Я была словно в тюрьме. Квартира запущенная, грязная. Мебель, особенно кровать, — неудобная. На балкончике — пустые бутылки и засохшие растения. Под балконную дверь заткнуты разорванные на полосы старые тряпки, чтобы не заливал дождь. В комнатах воздух затхлый, с примесью аммиачной вони, как после генеральной уборки, которую никто никогда не делал. Может, мерещится. Хочется работать в чистоте.

Беспокойно хожу из комнаты в комнату. На кухне завариваю пятую чашку кофе, которая должна наделить мою фантазию крыльями и унести из наводящего уныние жилища, где все покрыто жирной пленкой, после старика, который на протяжении пятидесяти лет арендовал квартиру, не убирая и не ремонтируя ее. Его ботинки все еще стоят в шкафу. Пахнет смертью, но я предпочитаю называть это запахом плесени. Душа старика отказывается покинуть квартиру. В воздухе не только чувствуются запахи плесени и нашатырного спирта. Еще здесь раздаются странные скрипы и шорохи. У меня голова разрывается от круговерти бесплодных размышлений. Обожгла язык кофе. Чувствую презрение к себе и своей убогой фантазии.

М. мною недоволен. Говорит, исписалась, и он прав. Я в таком отчаянии, что верю: только смерть освободит меня. Вижу, как спрыгиваю с балкона четвертого этажа. Вижу себя, висящую на крюке, вбитом в потолок, рядом с люстрой. Работа — мой ток, единственный источник энергии. Ничто так не привязывает меня к земле, как описание земного с поистине невротическим напором. Все нужно записать, чтобы почувствовать себя реальной, чтобы окружающая жизнь стала реальной. Даже мертвая мебель дарит вдохновение.

Я на самом дне, ищу лишь предлога, чтобы прекратить совместную работу с М., чей столь важный для него проект почти загубила. Он жалеет, что пригласил меня. Как я хорошо его понимаю в своей ненависти, ненависти к себе. Я теряю время. Не могу написать чужую историю. Он теряет свой фильм. И все из-за меня. Переоценила себя, еще бы, такое лестное предложение от молодого гения.

Звонит телефон. Это Стефан, мужчина моей жизни. Мы не можем отпустить друг друга, потому что никто всерьез между нами не вставал. Или наоборот. Никто не может к нам приблизиться, потому что нас водой не разольешь. Он никогда не состоял в продолжительных отношениях с мужчиной. У меня тоже не слишком складываются с ними отношения, я давно оставила мысль о новом браке. Мы заблудились в нашем общем тупике.

Начал с вопроса о работе. Я привыкла, что он — моя жилетка, и обрушила на него свое отчаяние. Лежа в кровати с сигаретой в одной руке и телефонной трубкой — в другой. Прерывая словоизвержение сильным кашлем курильщика. За несколько минут, что мы разговариваем, я уже вторую закурила. Наконец он сообщает, зачем позвонил. У него рак легких, вызванный синдромом приобретенного иммунодефицита. Врач дает два месяца. Зная его мифоманскую страсть к преувеличениям, я скептически спрашиваю, неужто ему так мало осталось? Он в бешенстве угрожает прервать разговор. Пытаясь сгладить ситуацию, говорю, что ему виднее. Успокоившись, он рассказывает, какое облегчение принесли ему четкие временные рамки: не нужно более жить в преследовавшей его долгие годы неизвестности. Он не собирается участвовать в больничной жеребьевке, выбирая между коротким и полным курсом химиотерапии, которая является частью большого исследовательского проекта. В виде исключения врач предоставил ему такое право. Проформы ради он выбрал короткий курс, который, разумеется, проходить не собирается.

Из-за слез и соплей не могу выдавить ни слова. Он просит прекратить истерику. Это он болен, и если уж плакать, то ему. Обещаю сегодня же приехать и прямо с „ракеты“ отправиться к нему. Говорю, что все для него сделаю, и очень хорошо понимаю значение этих слов: придется помочь ему совершить самоубийство, дабы избежать превращения в овощ. Слишком много раз он видел, как его друзья заканчивали свою жизнь беспомощными существами в инвалидных колясках, его охватывает непреодолимый ужас при мысли о таком конце. Он хочет взглянуть в лицо судьбе и стать красивым трупом. Умереть с достоинством. А самоубийство, согласно его философии, — единственная достойная смерть. Положив трубку, я встала и глотнула виски из бутылки, стоявшей возле кровати.

Вечером мы сидим в его уютной кухоньке, едим свежекопченого лосося с зеленой спаржей. Из-за сильных препаратов ему нельзя вина, приходится довольствоваться водой. Французская „Вольвик“ — его любимая. Вся прочая — недостаточно хороша. Говорю, что надо использовать немногое оставшееся у нас время. Поехать куда-нибудь, посмотреть мир, а может, на дачу. Он отказывается, коротко сообщает, что самоубийство произойдет на следующей неделе. Но день еще не определен.

Он странно холоден и спокоен. Смотрит в окно на багровеющее вечернее небо, поворачивает ко мне свой профиль, обрамленный кудрями. Кожа на лице сухая, обожженная. Держится на расстоянии, недостижим. Смотрю в тарелку, замыкаюсь в себе. Я бессильна. Его воля сильнее моей. И я начинаю входит в состояние, близкое к трансу, которое превращает меня в его дистанционно управляемого робота. Я чувствую, как лицо становится бледной маской. Дыхание почти останавливается. Не дотрагиваюсь до рыбы на тарелке.

Он заговорил о моих родителях и первых годах нашего брака. Все в розовых тонах. Испытываю чувство благодарности, оттого что место, откуда я родом, мои деревенские корни значат для него так много, что именно эти воспоминания он хочет забрать с собой в могилу. Заплакала. Он терпеливо ждет, пока я перестану и снова смогу слушать.

„Мы припарковались и пошли к воде по усыпанной гравием дорожке. Весь день купались и говорили о кудрявом темноволосом мальчике, которого ждали. Но которому я, к сожалению, помешал появиться на свет. Я был не в состоянии более выносить семейную жизнь. Нас должно было быть только двое. Мы сами были детьми, нашими собственными детьми“.

„Почему ты не хотел, чтобы мы выросли?“ — спросила я. Мой голос потерял звучность. С этого момента я говорю голосом мертвеца. Он не отвечает, продолжает вспоминать лето. Он увлекает меня, как поэт, сочиняющий историю, хотя я слышала ее не единожды. Каждый раз в ней появляются новые детали, подобно уколу иглы. Маленький темноволосый мальчик — новшество. Не протестую. Он и сам свято верит в то, что рассказывает. Его невозможно править. Он как пьяный. Любой ценой хочет быть где угодно, лишь бы не на своей кухне, напоминающей ему о том, что скоро он покинет этот мир. Я лежу на песке. Он так далеко заплыл, что скрылся из виду. Кроме нас, на пляже никого. Иду к воде, зову его. Уверена, он покинул меня и покоится на дне морском.

Как он живо рассказывает. Отчетливо вижу пляжную идиллию, как в кино. Сцена расписана красками и светом. Марево над Малым Бельтом. В светло-голубом небе парят чайки. Мой белый купальник, загорелая кожа. Он, конечно, выныривает. Я вижу маленькую черную точку далеко-далеко в море. Спасся из объятий морского бога. Облегченно вздыхаю и снова ложусь на спину, в песок, закрываю глаза. Он подходит, ложится на меня своим мокрым телом. Он всегда купается без плавок. Я постанываю под его тяжестью, скрывая свою тревогу. Стефан ненавидит материнскую заботу, глубинный женский инстинкт, всегда пытался сокрушить его во мне. Сам хочет быть матерью, моей и своей собственной.