Мысль протестовать против похищения ни на секунду не посетила головку Луизон Морфи: господин, которому ее отдали в распоряжение, показался ей в своей меланхоличности очень привлекательным. Сначала он спросил, не знает ли она, кто он, не видела ли она его прежде. Нет, отвечала она, но затем прибавила, что он «похож на монетку в шесть ливров». Скоро она и сама поняла, что это — король.

Сначала ее поселили просто в замке, но поскольку благоволение к Луизон росло, ей нашли собственное постоянное жилище на улице Сен-Луи, кажется, в доме № 14; он принадлежал Коллену, секретарю маркизы де Помпадур. Как мы знаем, та была в курсе шалостей своего царственного друга и, зная его страсть к разнообразию и новизне, даже поощряла их.

Оленьим парком еще со времен Людовика XIII называется один из участков Версаля; в конце 1755 года Людовик XV приобрел в этом пустынном тогда квартале небольшой домик. Он до сих пор стоит позади старинных конюшен гвардейского корпуса по улице Сен-Медерик, правда, сильно перестроенный. Вот он-то и носит стяжавшее дурную славу имя «Оленьего парка». Со стороны большого сада сохранилась лестница, которую по сей день зовут «королевским входом».

Морфи жила тут с горничной, кухаркой, двумя лакеями и гувернанткой (бывшей экономкой Лебеля) мадам Бертран. В ее распоряжении была карета с двумя лошадьми. Людовик XV приглашал ее иногда в Версальский дворец и демонстрировал своему ближайшему окружению. С дочерью ирландского сапожника министры разговаривали с исключительным почтением: они видели в ней заместительницу нынешней фаворитки мадам де Помпадур. Д’Аржансон[115] упоминает даже об усердных попытках реконструировать родословные грамоты фамилии О’Морфи с тем, чтобы объявить постоялицу «Оленьего парка» «официальной возлюбленной короля». Ею живо интересовался двор, и все единодушно восхищались красавицей.

Как рассказывает в своих воспоминаниях герцог де Круи, в январе 1754 года он заметил в приходской церкви на мессе «очень красивую, просто одетую молоденькую особу»; порасспросив, он узнал, что это «та самая девушка, которая последние восемнадцать месяцев занимает короля и что о ней идут большие разговоры». Вероятно, для того, чтобы говорить о ней, не нарушая секретности, ей и присвоили имя Сиретт; это уменьшительно-ласкательное производное от слова «Сир» заблаговременно сообщало ей ореол некоронованной королевы.

Что трудно вообразить, так это военные хитрости, к которым прибегал Людовик XV для посещения «Оленьего парка». Ведь он и шагу не мог сделать без эскорта из двадцати пяти придворных, гвардейцев, камердинеров и конюших всех рангов. Действительно ли он, как говорили, отваживался идти ночью по пустынному кварталу, закутавшись в длинный плащ, с фонарем в руке, как простой горожанин? Как удавалось ему выскользнуть из оков непрерывного попечения? С помощью каких уловок и каких переодеваний ухитрялся он добраться до маленького домика, где на некоторое время забывал, что является королем? Смею вас заверить, что тут предпринимались меры предосторожности всякого рода и работали они превосходно, о чем красноречиво свидетельствует дневник мадам дю Осет.

Когда обнаруживалось, что какая-нибудь из постоялиц «Оленьего парка» вот-вот должна стать матерью, ее перевозят в таинственный дом на проспекте Сен-Клу. Но родившееся дитя никогда не показывают матери; если на свет появился мальчик, ей говорят, что это дочь, и наоборот. Правду она узнает только потом. Новорожденного крестят в присутствии совершенно случайных свидетелей — садовника или рассыльного, а родителей обозначают вымышленными именами. Растить младенца, которому немедленно отчисляется большая сумма, будут где-нибудь вдали от Версаля.

Вопреки всем этим мерам сокрытия, считается достоверным, что в июне 1754 года Луизон Морфи произвела на свет дочку, Агату-Луизу де Сент-Антуан де Сент-Андре, которая умерла в двадцатилетнем возрасте через несколько месяцев после свадьбы с вполне реальным маркизом де Т.

Появление у Луизон младенца чрезвычайно усилило ее влияние на короля. Обычно столь равнодушный, он день ото дня казался все более увлеченным, отчего враги маркизы де Помпадур вообразили, что эта вспышка чувств непременно приведет к падению главной фаворитки. Ее втянули в заговор, душою которого была маршальша д’Эстре. По ее наущению Луизон однажды спросила короля, как поживает «его старушка». На следующий же день маршальшу прогнали, а Морфи никогда более не привелось увидеть свое «полубожество».

Ей подыскали офицера по имени де Бовезис, который за пятьдесят тысяч ливров согласился жениться при условии, что в приданое она получит еще двести тысяч.

Говорят, Сиретт умерла в 1814 году, похоронив трех мужей. Но с той поры, как она покинула Версаль, ее жизнь погрузилась в густой туман, сквозь который ничего нельзя разглядеть. Как жаль, что в свою бытность «королевой» хорошенькая посудомойка не вела дневника!

Эти «бланки с королевской печатью» оставили по себе дурную память, и за исключением романистов и драматургов, обязанных им множеством захватывающих перипетий и неожиданных развязок, все единодушно считают сей быстрый способ избавиться без объяснений и комментариев от неугодного человека, к которому раньше прибегали монархи, крайне отвратительным.

«Бланк с печатью короля» — эти четыре устрашающих слова долгое время любили вспоминать на своих собраниях республиканцы, приводя в трепет тысячи избирателей. И не исключено, что при далеком от истины истолковании они и теперь производят такой же эффект. По бытующему поверью, представители королевской власти имели когда-то в своем распоряжении целые кипы таких варварских документов; они раздавали их своим приятелям в виде новогодних подарков, а мелкие чиновники прибыльно ими торговали. Живучесть сей драматической легенды поддержали своим авторитетом Мишле, Дюрюи и Рамбо.[116] Но как бы глубоко ни внедрилась она в сознание — это не более чем еще один из предрассудков, которые нам предстоит поколебать.

Ни один государственный человек, ни один чиновник королевского правительства такого бланка никому не доверял, а если он и оказывался в частных руках, то в исполнение приведен быть не мог.

Именно так обстояло дело, заверяет нас историк Функ-Брентано,[117] а его мнение заслуживает доверия, поскольку он знает архивы Бастилии, как никто в мире: он их разыскал, изучил, разобрал, классифицировал и прокомментировал. У полиции Старого режима от этого высочайшего знатока нет никаких секретов. С предельной ясностью он доказал, что «бланк с королевской печатью» был не инструментом репрессий, а, напротив, мерой спасения и способом защиты обвиняемого от жесткого наказания, налагаемого тогдашним правосудием. Латюд[118] был бы непременно колесован, кабы не «бланк с печатью», избавивший его от этой неприятной формальности.